Раздеваемся, все одеты в шелковое белье (профилактика от вшей, с которыми я так и не встретилась), и ложимся спать. Холодный комочек быстро подкатывается ко мне и приникает к груди. Начинаю считать: раз, два, три глотка. После двадцатого успокаиваюсь, значит, на сегодня дочка будет сыта.
После кормления есть хочется уже совершенно невыносимо. Кружится голова, поднимается тошнота, сон бежит прочь. Слышу по дыханию, что и Коля с Олегом не спят: тоже мучаются. Начинаю разрабатывать программу следующего дня.
Первым засыпает Олег. Наконец и меня охватывает дремота. Вдруг чувствую во рту кусок хлеба: это Коля оторвал часть от своего пайка и категорически шепчет, чтобы не услыхали дети: «Ты должна, ты обязана съесть!»
Раннее утро, будит голод. Кормлю Надю грудью, лежа в кровати, чтобы не сделалось дурно, потом набрасываю шубу, надеваю валенки и иду в соседнюю комнату растопить там печурку. Грею чайник и на вонючей темно-коричневой олифе жарю микроскопические кусочки хлеба. Потом моюсь, одеваюсь, тщательно причесываюсь перед зеркалом. <...>
Смоленское кладбище. Январь 1942 года.
Хоронили мы «бабу Настю» так, как хоронили тогда всех: завернули в одеяло, обвязали веревками, положили на две пары детских санок, скрепленных вместе и ранним утром, еще в потемках, повезли с Марией Владимировной на Смоленское кладбище.
Мороз был больше 30-ти градусов. Стыли лицо и руки, дыхание перехватывало. На кладбище нас встретила незабываемая картина: на фоне фиолетового рассветного неба огромный экскаватор, похожий на гигантскую птицу, опуская и поднимая голову, выбрасывал груды земли, приготовляя глубокую траншею для тех, что лежали на санях.
На пригорке, окруженный костром в виде подковы из горящих гробов, отнятых у покойников, сидел бригадир, принимая похоронные свидетельства. Кругом в самых разнообразных позах валялись трупы, выброшенные из гробов.
Очередь с нагруженными саночками, извиваясь черной лентой, выползала далеко за пределы кладбища.
Никто не плакал, никто не тосковал.
Ленинград, конец января 1942 года.
Далеко не каждые родители любят так своих детей, как любили Мессер с женой своего большого пойнтера Грааля.
Слезы умиления выступали на глазах у Елизаветы Алексеевны, когда она смотрела на резвящуюся в траве собаку. Каждое воскресенье (в разрешенное время года) с немецкой аккуратностью Мессер с гордым и торжественным видом выходил с медалистом Граалем на охоту.
В январе 1942 года они его съели.
Мессер резал, а Елизавета Алексеевна держала.
Собака была сильная, они не смогли справиться с нею одни и пригласили в помощь Пименову, обещав ей за это кусок мяса.
Но по окончании всей операции они выдали ей только кишки.
Ленинград, март 1942 года.
Пришла ко мне Ольга Васильевна, бледная, распухшая, оборванная. Очень уговаривала есть собак и особенно кошек. «Они такие вкусные! А из лапок и головок я делаю замечательный студень».
Она же с возмущением рассказала мне сценку, происшедшую в столовой стационара Дома ученых. «Сидим мы за обедом, подали пирожки. Я взяла свой пирожок и только поднесла его ко рту. Ваша родственница жена Владимира Александровича <...> выхватила у меня пирожок и стала запихивать его себе в рот. Часть я успела у нее отнять, но порядочный кусок она съела».
Кровь. Конец марта 1942 г.
Директор нашей Обсерватории вызвал меня к себе и сказал, что узнал у главврача «Астории» (где лежал тогда Коля) о безнадежном положении Николая Никифоровича и что мой долг забирать детей и ехать в Ташкент вместе с учреждением, которое эвакуируется через два-три дня. На мою просьбу отложить отъезд хотя бы на несколько дней он ответил, что ничего сделать не может, так как еще только вчера он получил обвинение от моего большого друга К. И., что я не имею права задерживать эвакуацию из-за трупа Павлова.
Не колеблясь ни одной минуты, сказала, что никуда без Николая Никифоровича не поеду.
Ушла оглушенная, знала только одно: бороться до конца, до последних сил.
Знала также и то, что Коля борется вместе со мною. Что даже в самый тяжелый период болезни разум его оставался ясен, и желание жить и выздороветь было беспредельно, а это было почти все.
Дома ждали меня два маленьких беспомощных любимых существа, за жизнь которых я отвечала.
Через два дня, 18 февраля, они уехали. Они - это была маленькая горсточка людей, остальные же все умерли.
Умер профессор Циммерман, умер профессор Ренц со словами «мяса», старший астроном Берг, старший астроном Елистратов с женой, заведующий механической мастерской Мессер, помощник зав. библиотекой Сапожников, вдова профессора Костинского, вычислительница Войткевич и почти весь младший технический персонал.
Две вещи я себе запретила: думать о еде и предаваться воспоминаниям, так как и то и другое не помогало борьбе со смертью, вернее борьбе за жизнь. Но в ночь с 18-го на 19-е было настолько тяжело, что я не смогла избежать соблазна и вся ушла в воспоминания. Картины недавнего прошлого одна за другой вставали передо мной.
Дорогое Пулково. Сад <...>. Дом, полный музыки, радости, любви. <...> Боже, какой контраст! Уснула поздно.
Проснулась от странного ощущения: подушка была мокрая, липкая. Свет чуть брезжил через заиндевевшие окна. На простыне, ночной рубашке, подушке - темные пятна - кровь. Кровь шла из носа двое суток, день и ночь. Ничто не могло ее остановить. Лежала неподвижно на спине, без подушки. И все равно она шла. Олег ставил мне на грудь под шею тарелку и кровь сбегала по губам и подбородку непрерывной струйкой.
В опустевшей ледяной десятикомнатной квартире, где часть эвакуировалась, а остальные умерли, стояла глубокая тишина.
Испуганные дети жались ко мне. Есть было нечего. Я разделила между ними свой хлеб. Олегу - больше, Наде - меньше.
Следующий день не принес перемен. Подкрадывалась коварная апатия, которая мирила со всем.
И вдруг пронзила мысль! Ведь я умираю, а они?! Вот когда лихорадочно забилось сердце, заработала мысль. Надо что-то делать, надо что-нибудь съесть, чтобы дать возможность организму бороться с этой непонятной новой болезнью голода!
Если срывать обои? На оборотной стороне есть мучной клейстер?
Нет, это даст мало, а сил возьмет много.
Взгляд случайно упал на две глубокие тарелки, до краев наполненные студенистой кровью. Вот где спасенье! Зажарить ее и съесть.
Я видела ее уже на горячей сковородке, превратившуюся в плотные серые куски, которые можно жевать.
Как все осуществить? Прежде всего удалить Олега, чтобы это не коснулось души ребенка. Потом разжечь печурку и тогда все...
Охватывала слабость: я засыпала и сейчас же снова просыпалась. Стала уговаривать Олега пойти погулять, чему он был крайне удивлен, так как в последнее время ввиду появившихся случаев людоедства я его на улицу не выпускала.
Он долго копошился; торопила его, волновалась.
Наконец ушел. Завязала лицо махровым полотенцем и, держась за стенку, добрела до соседней комнаты, где стояла печурка. Нагнулась за поленом и... потеряла сознание. Очнулась от шагов вернувшегося Олега. План сорвался.
Ленинград, апрель 1942 года.
Был и другой день... Я возвращалась домой после обычной вылазки в поисках еды. Шла тяжело, «авоська» была пуста, а дома была только соль. На следующий день перспектив не было никаких, а сил становилось все меньше и меньше.
Шла по набережной Васильевского острова, около Академии наук повстречалась с Федосеевым: он поклонился, удивилась его памяти, так как говорила с ним всего лишь один раз об устройстве Коли в стационар. Вдруг окликнул: «Товарищ Павлова, а Вы получили паек?» - «Какой паек?» - «А Вы разве не знаете, что Николай Никифорович получил спецпаек?» Он вынул часы: «Если он поедет немедленно, то еще успеет получить его сегодня же в доме Елисеева».
Кажется, я поблагодарила. Вдогонку мне прогремела фраза: «Пусть захватит побольше тары».
Через час было все по-другому: весело топилась маленькая кирпичная плитка, на двух конфорках бурлила в кастрюлях вода. В аккуратно убранной комнате на широком диване в чистых платьях сидели ребята и радостно щебетали при свете топящейся печки. Ухо улавливало совершенно новые, давно забытые интонации.
Все вокруг меня пело и ликовало. <...> Никогда еще за время голода безобразная морда смерти не была мне так омерзительна, но в тот вечер я не боялась ее, я трунила, издевалась над нею, внутренне злорадствуя, прощалась надолго!
Стук в дверь. Ничего не существовало, кроме этого стука. Тяжелое дыхание, и на столе - 2 кило первосортной краковской колбасы, 2 кило крупчатки, кило сливочного масла, кило сахара, кило гречи, кило манной и две пачки «Беломорканала».
Ленинград, май 1942 года. Белые ночи.
Каждый вечер между одиннадцатью и двенадцатью часами, когда город погружался в глубокий, но чуткий сон, из дома напротив выходили женщина и собака. Они были удивительно похожи друг на друга: обе худые и аккуратные. Женщина была совсем седая, собака с проседью. Обе высокие и молчаливые. Медленно совершали они свою короткую прогулку и тихо шли обратно в молчаливый дом.
С каждым днем они делались все тоньше и тоньше, а походка их из спокойной сделалась колеблющейся. И пришел вечер, когда они не вышли.
Я долго сидела у окна, шила и ждала прихода своих вечерних друзей. Через несколько дней я узнала, что они умерли друг за другом в один и тот же день.
Да, не очень радостный текст. Но эти свинцовые слова написаны очевидцем. А помогал людям великий город. Вот цитата из других воспоминаний: "Дежурю на работе. Перед окнами величественный архитектурный пейзаж площади Урицкого (ныне-Дворцовая), направо Зимний дворец, налево арка Главного штаба, прямо передо мной зеленый комок Александровского сада, шпиль Адмиралтейства, совершенно поражающий своей изысканностью, силуэтом, и темно-синий в вечерних сумерках силуэт Исаакия. Огней нет, от этого силуэты города особенно красивы и получают какую-то печать Вечности. Вечернее освещение придает архитектуре искусственность. Сейчас архитектура- это сама природа, это лучшее, что она создала. Громады зданий вечны, как скалы."
Нужно слышать, что эта вечная архитектура передает нам мысли и чаяния уже ушедших людей. И как не привести строчки завораживающей песни, которые я обращаю к городу:
Я люблю тебя во все глаза,
Я хочу любить тебя руками.
Я люблю тебя огромным небом,
Я хочу любить тебя руками.
Ничего, мы обязательно доедем, а уж петербуржцам сам Бог велел любить город заботливыми и трудолюбивыми руками. Жизнь продолжается! С праздником Победы- юбилейным- всех!
__________________
"Мне чудится в рождественское утро мой легкий, мой воздушный Петербург"...
-----------------------------------------
Большая просьба буйных и нервных мои сообщения не читать...
У них "контакт" в почёте. Они же маньяки! Мобильные телефоны - это просто бич какой-то. Возвращаясь к теме... Прослушав доклады, курсанты с трудом смогли расположить события и даты, прозвучавшие в выступлениях, в хронологическом порядке. Я давно занимаюсь устройством таких конференций и придумыванием таких заданий-викторин. Почему-то, именно эта тема вызвала у них такое затруднение.
