Форум Жизнь в Санкт-Петербурге

Улучшение жилищных условий вообще сыграло огромную роль в нарастании оппозиционных и бунтарских настроений в стране. За людьми стало труднее следить. В отдельных квартирах стало легче собираться большими группами. Телефон и хороший транспорт улучшили возможности коммуникации и распространения информации. Если прогресс в этом отношении будет продолжаться, условия контроля власти за населением будут все более усложняться.

Зиновьев А.А. "Исповедь отщепенца". 

Как вообще всё повторяется в жизни. Вот не любит Владимир Антонович свою мамочку — никому не признается, но про себя-то знает, — однако во многом он, пожалуй, похож на неё? Вот и собственную мамулю — бабушку Владимира Антоновича — мамочка не любила. Причин тому Владимир Антонович никогда толком не знал. (Потом, много лет спустя после смерти бабушки, Ольга рассказывала, будто бы в молодости мамочка безумно кого-то любила, а бабушка ей помешала, — Владимиру Антоновичу трудно было представить мамочку безумно влюблённой, но если правда, как же сама она могла потом воевать против Евы?! Получается какое-то извращение, месть за собственную изуродованную жизнь!) Жили они все тогда в коммунальной квартире, в одной, но очень большой комнате, и вот однажды во втором или третьем классе он пришёл домой и увидел, что в комнате перестановка: бабушкина кровать, прежде стоявшая у стены примерно на половине расстояния между окном и ненужной давно уже печкой, теперь задвинута в угол к этой самой печке и отгорожена двумя шкафами. Получился как бы полутёмный чулан, в котором бабушка и лежала всё время, потому что у неё болели ноги и ходила она мало. Мамочка так и объяснила: «А то лежит посреди комнаты, никого в гости позвать неудобно!» Володя не очень любил бабушку и раньше, потому что та всегда обращала к нему лишь несколько назидательных фраз: «Кушать надо как следует, кушать!» или «Уроки надо делать со свежей головой, а потом играть!», ну а теперь, когда он убедился, что мамочка тоже не любит бабушку, то и вовсе перестал её слушать, а на очередное назидание ответил: «Не приставай ко мне, ты!» Бабушка на время и перестала приставать, лежала в своём закутке тихо, но потом сделалась разговорчивее — много позже Владимир Антонович понял, что с этой разговорчивости и начался бабушкин маразм, — и всё время старалась рассказать, как она в молодости работала горничной у штатского генерала; особенно старалась бабушка рассказывать о своём горничном прошлом, когда кто-нибудь приходил, и тут мамочка досадовала вдвойне: и оттого, что мешает разговаривать, и оттого — и это тоже Владимир Антонович понял много позже, — что бабушкина работа в горничных как бы подмачивала мамочкино рабоче-крестьянское происхождение. Действительно, можно ли горничную считать чистой пролетаркой? «Расскажи лучше, как в вашей деревне на сенокос ходили!» — призывала мамочка, но этот излюбленный народниками всех времён сюжет почему-то совершенно не волновал бабушку, и она гнула своё про посуду, которая была у её генерала, или про платья генеральши, или про обеды, а заодно и про вороватую кухарку Таньку, которую она, бабушка, лично и разоблачила, явно нарушив тем самым пролетарскую солидарность. Последний рассказ особенно скандализировал мамочку, так как неизбежно компрометировал её саму в глазах её исполкомовских друзей: ведь яблоко от яблони… Постепенно бабушкин маразм стал явным для всех: она вставала ночью, пыталась куда-то идти, а мамочка кричала: «Да перестань ты шаркать, спать не даёшь!»; прятала объедки под матрас, а сверху тот же матрас пачкала естественным, так сказать, путём. Установился в комнате тот самый запах, который нынче здесь, в квартире, уже от самой мамочки. Соседи ругались, потому что запах доносился и в коридор. Мамочка пустила в ход свои связи, и бабушку наконец забрали в сумасшедший дом, в старушечье отделение. Стоило это мамочке таких усилий и волнений, что и сама она почти сразу попала в больницу — с сердцем. Бабушка пробыла в своём сумасшедшем доме месяца два и благополучно умерла. Мамочка ещё лежала в больнице, врачи не советовали ей выписываться ради похорон, и она не стала, «чтобы не пошло насмарку всё лечение». Похороны организовала главным образом Ольга — она училась на втором курсе и тогда уже была сверхэнергичной девицей, — к тому же мамочкины исполкомовские знакомые очень помогли, так что всё сошло вполне пристойно. Народу, правда, пришло совсем мало — так откуда взяться народу? Подруг у бабушки давно не было. Ольга с Володей очень радовались, что бабушка наконец умерла, но, разумеется, на людях вели себя тихо и скромно. Только когда ушли все посторонние, они взглянули друг на друга, расхохотались и стали скакать по комнате…

М.М. Чулаки. "Праздник похорон". 

Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни.

https://klex.ru/pdl

Рецензия Ильи Утехина.

Светлана Бойм. Общие места.

https://magazines.gorky.media/km/2003/1/svetlana-bojm-obshhie-mesta.html

Представьте себе коридор буквой «Г». Каждая сторона буквы — сто пятьдесят метров… (Бывшая гостиница «Москва» — на углу Невского и Владимирского проспекта.) Слева и справа двери. На дверях — их всего шестьдесят — эмалевые яички с номерами. Цифры жирные и довольные. Такие цифры остались сейчас на трамвайных вагонах. Днем и ночью горит свет. В нашей части буквы «Г» двенадцать лампочек. На этаже три кухни. Кухни просторные, как залы, с массой плит, раковин и шкафов.

Коридор постоянно гудит от голосов. Жужжат примуса. Гомонят дети, катаясь по коридору на самокатах и верхом друг на друге. Вход свободен — двери на лестницу не запираются.

Мне и отцу это все понравилось. Мама привыкала долго и болезненно.

Двенадцать ночи. Стук в дверь. В халате, накинутом на голое тело, входит тетя Зина из тридцать первого номера.

— Хотите рассольничку? Только что сварила…

Тетя Зина ушла. Входит Павел Иванович — инженер из двадцать второго.

— Антонина Тимофеевна, я вернул вам чай. В ту субботу брал две ложечки, извините, только сейчас вспомнил…

Через минуту: «Давайте Витеньку к нам. У нас детский вечер. С арбузом. Да ничего не поздно. Еще нет часа…»

Меня утаскивают к прыщавому Леньке, у которого нет приятелей. Он никого не любит, кроме меня.

Час ночи. Только легли спать.

— Александр Николаевич (это к отцу), вы читали «Правду»? Черт знает что (это о Германии)!

Засыпая, слышу шепот дяди Бори из четырнадцатого и отца. Они шелестят газетой и много чертыхаются.

Каждую неделю этаж содрогается от свадьбы.

Сегодня выходит замуж Лидия Васильевна из сорокового. У нее желтые волосы и тонкие ноги. Она поет по утрам у своего примуса вальсы Штрауса. Сегодня она не поет. Она сидит на краю стола, составленного из множества столов, протянувшихся от кухни до кухни. Из каждой ежеминутно выносят кастрюли, сковородки и графины.

Рядом с Лидией Васильевной военный. Военный много пьет и разговаривает только с невестой и почему-то на вы.

В коридоре чад. Сейчас лампочек не двенадцать, а всего четыре. Остальные где-то там, в сизом тумане.

Отец сказал тост. Пока он говорил, все молчали, кроме тети Зины. Она безостановочно хохочет и ко всем лезет целоваться, даже ко мне.

Потом столы разобрали по комнатам. Отец вынес гитару, дядя Женя из одиннадцатого — банджо, Фимкин отец выкатил пианино, и тут началось…

Даже моя мама, которая так и не признавала «коммуналки», отплясывала краковяк. Все кружилось и вертелось вокруг. Визжали девчонки-двойняшки. Им по шестнадцать. Румяные обе и в одинаковых сарафанчиках. На сарафанчиках нефтяные вышки. Зеленые.

Отец пригласил невесту на вальс, так как военного не было. Он уснул, сжав мертвой хваткой ножку стола. Отнять стол было невозможно, и отец распорядился «не травмировать офицера». Его так и унесли в комнату вместе со столом.

К утру коридор затих. А днем женщины мыли полы. Вспоминая подробности ночи, они много смеялись. Смеялись над тем, что было смешно, и просто потому, что были веселыми.

Беглов Г.А. "Досье на самого себя".

https://coollib.com/b/438957/read

Ссылка на "Зеркало Монтачки" уже была, но этот блестящий пассаж я не могу пропустить:

Местом разного рода коллективных воспарений в квартире семьдесят два, разумеется, следует признать в первую очередь кухню.

Всякое недобровольное соединение неоднородных элементов создает почву для ненависти и ссор, для подтверждения достаточно заглянуть в солдатскую казарму или в любую тюрьму; точно так же и коммунальная кухня должна быть отнесена к разряду подобных сообществ. Кстати, что такое коммунальное жилье? Норы в развалинах старого прогнившего мира, не предусмотревшего приличного жилья для трудящихся, или это прообраз будущего? Идея коммунального жилья воплотилась не только в квартирах и домах, но в целых ансамблях. Батенинский жилмассив, бабуринский жилмассив и даже крохотная “слеза социализма” на углу Графского переулка и Троицкой улицы были созданы вдохновенными художниками, отчасти даже поэтами, захваченными идеями всеобщего счастья, отсюда и солярий один на всех, и кухня одна на весь этаж, и детские комнаты, где всем детям разом будет одинаково хорошо.

Общественный человек, в сущности, идеологический фантом, стал реальностью, для него строили, воздвигали, варили сталь, предварительно добыв уголь, а личность, как бы единственная и как бы неповторимая, рассматривалась лишь как несовершенная заготовка для изготовления образцового общественного человека.

И прежде, чем стать повязанными одной бедой, обитатели коммунальной кухни в квартире семьдесят два, дыша одним воздухом, сроднились, и в промежутках между войнами и ссорами пребывали в идиллическом единении.

Утренние разговоры на кухне были сродни утренним докладам обер-полицмейстера государю: происшествия в городе, положение цен на рынке, наличие жизненных припасов в магазинах и настроение.

А вечером!.. Казалось, что вечером кроме мисок, кастрюлек, сковородок, чайников, тазов и баков с бельем, воздвигаемых на газовые горелки, каждый выносил на кухню жертвенный сосуд, наполненный собранным за день медом с расцветающей жизни. Согретый огнем души сосуд источал сладостный аромат, вкушаемый всеми присутствовавшими как дань незримым богам и вседержителям жизни.

Любивший стоять у окна и наблюдать кухонное многолюдство Окоев вдруг ронял: “Нигерия независимость получила”. “Сколько их?” — с восторгом интересовался Иванов. “Тридцать пять”,— тут же отзывался Окоев, имея в виду тридцать пять миллионов счастливых нигерийцев. Валентина Подосинова обычно стирала в корыте непосредственно на кухне, чтобы не занимать надолго в вечернее время ванную, и бросала вопросы, не разгибаясь над стиральной доской: “Глава-то кто у них?”. “Алхаджи Абубакар Тафава Балева”,— сообщал Окоев, имевший чудесную память на имена и лица. “Вот это имечко! Еще и не выговоришь”,— сетовала Грудинина с таким видом, будто ей завтра предстояло сделать визит к Алхаджи Абубакару Тафава Балеве и произнести его имя, не заглядывая в бумажку.

Шубкин обычно приносил вести с культурного фронта, сообщая, например, о поездке Рихтера в США и Канаду. Известие принималось к сведению и сопровождалось одобрительным покачиванием голов и улыбками, как еще одна победа нашей миролюбивой дипломатии. Но с большим оживлением было встречено сообщение о присвоении звания “Народный артист СССР” Георгу Отсу. Тут же вспомнили чудесную картину “Мистер Икс”, а Окоев поощрительно отозвался о песне “В прибрежном колхозе”.

Не всякое объявление проходило гладко.

Вдруг Гаррик Грудинин, сын исчезнувшего композитора, заявил: “В Красноярском крае наводнение было”. Все удивились, считая наводнение привилегией Ленинграда и слаборазвитых азиатских стран. “С Енисеем шутки плохи”,— строго говорил Окоев, знавший Красноярский край не понаслышке и дававший понять, что вина за наводнение должна лечь на тех, кто не сумел вовремя к нему подготовиться. “Люди пострадали?” — интересовалась Екатерина Теофиловна. “Про это ничего не пишут. Пишут, что шесть человек, экипаж вертолета, наградить за мужество, проявленное при спасении людей во время наводнения в Красноярском крае, и все”,— с явным недовольством говорил Гаррик. “Значит, спасли”,— поворачивал в благоприятную для государства сторону Окоев. “Один вертолет на Красноярский край?” — изумлялась дочь-одиночка, явно демонстрирующая проклевывающийся нигилизм. “Сколько надо, столько вертолетов и было, а вот что шесть человек наградить, это правильно, награждают только лучших”,— с убежденностью произносил Окоев.

Зато трехнедельная поездка Хрущева в Америку наполнила кухню радостным волнением и солидарностью.

“Наш-то в Нью-Йорке завтрак дал! — сообщала Мария Алексеевна услышанное в своей женской консультации. — Все были!” “И Тито был?” — с опаской спрашивала кривобокая Сокольникова. “И Тито был”,— не вынимая спички изо рта, говорил Окоев. “А Неру был? Вот кто моя симпатия”,— интересовалась Подосинова-старшая. “И Неру был, и Насер был”,— добавлял от себя Окоев. “Вот и договорились бы, чтобы Манолиса Глезоса выпустили, как это все нехорошо”,— подсказывала дельную мысль Софья Борисовна. “У Греции своя голова на плечах, сами знают, кого сажать, кого выпускать”, — вставал на защиту Греции Окоев. “Мы им будем указывать, кого сажать, кого выпускать, они — нам, что же получится?” — с готовностью разъясняла ситуацию Гликерия Павловна. “Человек в тюрьме томится, а вам, Гликерия Павловна, я вижу, все равно”,— с горечью говорила Софья Борисовна. “Мне тоже Манолиса Глезоса жалко, не одной вам, но я за справедливость”,— парировала Гликерия Павловна.

Среди вопросов, сладко и бескорыстно волновавших обитателей кухни, главных было два: сохранит ли свой неповторимый голос выдающийся итальянский мальчик Робертино Лоретти, и спор, охвативший почувствовавшую свободу интеллигенцию, спор “лириков” и “физиков”, вернее, вокруг “лириков” и “физиков”,— кто из них нужней и важней. Если в вопросе мутатора все были взволнованы едино, то “физики” и “лирики” имели на кухне свои партии, определявшиеся очень просто: женщины были за “лириков”, а стало быть, за поэта Слуцкого, а верящие в прогресс технической мысли мужчины, в том числе и скрипач Шубкин, твердо стояли за “физиков”, и соответственно, за ученого-инженера Полетаева. Один только Гриша, когда его кто-нибудь на подначку спрашивал, за кого он, тот издавал звук, будто ему прищемили палец: “У-ай-й-й”,— встряхивал рукой, отворачивался или вовсе спешил покинуть кухню, при этом с таким видом, будто включение себя в одно из сообществ ему чем-то угрожало. Михаил же Семенович с особой праздничной улыбкой рассказывал о вечерах, происходивших в Москве на квартире пианистки Юдиной с целью подружить “лириков” и “физиков”. Рассказывали, как в Большом зале консерватории были проведены две встречи с целью сближения “физиков” и “лириков”, и опять же играла Юдина, Мария Вениаминна, играл Ростропович, Мстислав Всеволодович, знаменитый невропатолог делал тут же сеанс гипноза, Слуцкий читал стихи, а от “физиков” были Игорь Тамм, Лев Ландау, астроном Алла Масевич и философ-физик Иван Рожанский, и вообще было много физиков, философов, сотрудников Академии наук, и всех призывали дружить. Женщины переглядывались и кивали головой. “Не устоит ваш Полетаев’” — азартно вскрикивала Гликерия Павловна. “Пересажают, вот все и подружатся”,— спокойно замечал Окоев, приставленный женой к плите “За что же сажать?” — вкладывая в свой вопрос не только большой смысл, но и смелый вызов, спрашивала дочка. “А делом надо заниматься, а не вот это…” — ставил точку бывший охранный воин.

О далеко не робинзоны собрались в семьдесят второй квартире.

Но, странное дело, дальние страны — Китай, Нигерия, Америка, события, происходящие, а главным образом уже происшедшие без их ведома и спроса в недосягаемой дали, были им ближе, занимали их больше и заставляли день за днем поддерживать огонь в курильнице неведомым богам… Да богам ли, черт возьми?!

ЧХ, 60 лет прошло, а мировоззрение почти не изменилось. 

Коммунальная квартира.

Нина Измайлова 2         

Шел 1953 год. В нашей коммунальной квартире проживало три семьи военнослужащих. Дом, в котором мы жили, был послевоенный, и как сейчас говорят, сталинский, с высокими четырехметровыми потолками. За домом находился небольшой дворик, а далее поле, за которым виднелись ангары аэродрома, на котором служил мой отец.

https://proza.ru/2014/06/12/1585

И комментарии.

https://proza.ru/comments.html?2014/06/12/1585

Коммунальная квартира. Катенька.

Александр Брыксенков    Даже в доходных петербургских  домах, не говоря уже об особняках и дворцах, полы были покрыты паркетом.  А паркет тогда чего-нибудь стоит, когда он сияет, когда натёрт до блеска. Этим делом до революции занималось многочисленное сообщество полотёров. Каждый полотёр имел на груди металлическую бляху с личным номером.

https://proza.ru/2017/11/13/1979

 Первые мои детские годы прошли в Ленинграде. Жили мы на Фонтанке, в доме номер 90. Вплоть до начала войны отца постоянно переводили служить из гарнизона в гарнизон, и вся наша семья ездила вместе с ним. Впоследствии я узнал, что перед войной такие частые перемещения офицеров по службе были связаны с реорганизациями войск, перевооружением армии, а также, в немалой степени, с имевшими место в те времена репрессиями.
   В течение нескольких лет мы успели пожить в военных городках в Пскове, Порхове, Великих Луках. Встретили начало войны в местечке Шувалово под Ленинградом. Семьи младших командиров и политработников жили в коммунальных квартирах, такого понятия, как отдельная квартира, тогда в нашей среде не существовало вообще. В квартире была общая кухня на несколько хозяек. На столах стояли примусы, керосинки, другие кухонные принадлежности. За приготовлением пищи женщины часто развлекали себя песнями. В общем жили дружно, лишь изредка на кухне случались ссоры, а вместе с ними слезы и крики. Но все быстро мирились.
   Я, сколько себя помню, был небольшого росточка, худенький, с волнистыми светло-рыжими волосами. В раннем детстве по просьбе женщин с большим удовольствием плясал и пел на кухне песни.
   Офицерские семьи в военных городках жили, по нынешним понятиям, очень скромно. Но вместе собирались часто. На праздники обычно пекли пироги, делали винегреты, салаты. На стол ставился холодец, селедочка, грибочки. Пели народные песни, нередко плясали. Хорошо помню, что женщины пили очень мало алкоголя, обычно их уговаривали выпить хотя бы рюмку, это относилось и к моей маме. Быт был очень скромным. В единственной комнате, которую занимала наша многодетная семья, стояли железные кровати, стол, тумбочки и простой шкаф. Причем вся мебель была казенной, при очередном переезде ее сдавали.
   Однажды отец получил путевку в санаторий, что тогда было большой редкостью. Вернувшись, он с восторгом рассказывал, что в столовой санатория ему довелось есть яичницу из четырех яиц с колбасой. Мы, дети, приходили в восторг от этого рассказа о неслыханной для нас вкуснятине и роскоши.
   Могу определенно сказать, что жизненный уровень военнослужащих поднялся только непосредственно перед войной. Для нашей семьи это, возможно, было связано со служебным ростом отца и, соответственно, с повышением его денежного оклада. В это время на нашем столе, и только по праздникам, стали появляться такие деликатесы, как копченая колбаса и шоколадные конфеты.

Тарасов Б.Ю. "Блокада в моей судьбе". 

https://royallib.com/read/tarasov_boris/blokada_v_moey_sudbe.html#20480

Кинофильм "Арифметика убийства" (1991).

https://www.kino-teatr.ru/kino/movie/sov/287/annot/

Исторический анекдот.

В бурные послереволюционные годы была принята практика «уплотнения», когда к обладателям более или менее просторных квартир подселялись другие люди, не имеющие жилья. Не избежал этой участи и известный русский поэт А. Блок. Зинаида Гиппиус, узнав об этом, написала в дневнике следующую язвительную фразу, намекая на недавно вышедшую революционную поэму Блока:
«Говорят, что Блоку подселили красноармейцев. Хорошо бы двенадцать!»

Как-то в разговоре с нашим молодым знакомым случайно были упомянуты коммунальные квартиры. Он призадумался и сказал: «Да, я как-то был в одной коммунальной квартире». В наше время такая фраза была бы совершенно невозможна, потому что в коммуналках жили все и, напротив, отдельные квартиры были редчайшим исключением. А сейчас я поняла, что настало время рассказать об этих экзотических жилищах, пока они и их обитатели не стали безвозвратно утерянной натурой.

Наш дом стоял во дворе на углу улицы Чернышевского (Покровки) и Покровского бульвара (ул. Чернышевского, д. 10, кв. 38, тел. К7-87-19). Наискосок, на втором этаже двухэтажного дома находился кинотеатр «Аврора», а напротив – сначала трамвайное кольцо, а потом стоянка такси. Именно в этом месте в марте 1953 года кончалась очередь желающих проститься со Сталиным. Мы с мамой шли домой, и она, правда, без особого энтузиазма, предложила тоже встать в эту очередь. Стоять в длинной очереди мне не хотелось, я решительно воспротивилась и, таким образом, возможно, спасла жизнь нам обеим, потому что в давке на Трубной площади погибло в этот день множество народа. До революции наш дом и все дворовые постройки принадлежали купцу Калашникову, который обеспечивал предметами культа (ризами, окладами, паникадилами, колоколами и т. п.) почти всю Россию. Квартиры в доме отдавались внаем, а во дворе долгое время стоял маленький домик без окон с толстенными стенами. По рассказам, в нем испытывали звучание колоколов. В наше время там была сначала керосиновая лавка, а потом какой-то склад. Наш дом был выстроен с купеческой основательностью: стены были толщиной около метра, и летом в детстве я спокойно загорала на подоконниках. На наш второй этаж вела ажурная чугунная лестница. Высота потолков была около четырех метров. Комнаты отапливались высокими белыми кафельными печами. Зеркало печи и вьюшки выходили в комнату, а дверцы для загрузки дров в коридор, чтобы кухонный мужик мог выполнять свои обязанности, не мешая хозяевам. Все печные дверцы были литые чугунные с разнообразными античными сюжетами, которые я любила рассматривать. Еще одним интересным занятием было пристальное вглядывание в паркет, выложенный большими кубиками, которые при долгом разглядывании переворачивались. Весной появлялся еще один источник развлечений. Дело в том, что окно моей комнаты, в отличие от остальных окон, было до половины закрыто стеной соседнего дома. Между окном и краем крыши этого дома была щель шириной 10–15 см и глубиной, равной половине высоты окна, потому что снизу она ограничивалась подоконником. Как только мартовские коты заводили свою военную песню где-то наверху, на коньке крыши, я сразу отправлялась в свою комнату, чтобы быть на месте ко времени развязки. Немного попев, коты вцеплялись друг в друга и, потеряв всякую осторожность, с грохотом катились по скату железной крыши. А на краю их ожидала моя коварная щель, в которую они проваливались с душераздирающим воплем, пролетали до подоконника, ударялись об него и с диким видом, позабыв о своих распрях, выскакивали обратно на крышу и разбегались в разные стороны.

Были у нас и свои коты: три поколения Микешек. Но после того, как украли последнего и самого лучшего их них – черного Мику с белым галстучком, больше котов мы не заводили. Зато бесхозные кошки время от времени накапливались на коммунальной кухне в немыслимых количествах. Однажды, потеряв всякое терпение, бабушка с домработницей Машей задумали враждебную акцию. Выждав, когда на кухне никого не было, они распихали всех кошек по двум хозяйственным сумкам, довезли их на трамвае до конца маршрута, вытряхнули из сумок в чей-то подъезд и быстро закрыли дверь (наверное, для того, чтобы кошки не могли проследить, на каком трамвае их привезли). Дома они еще долго лицемерно осведомлялись, куда это подевались всеобщие любимицы. Стержнем нашей коммунальной квартиры был длиннейший коридор, по которому дети катались на велосипеде. В коридор выходили все многочисленные комнаты, в которых обитало восемь семей. Больших скандалов среди этой разношерстной публики не было, но и идиллической дружбы с взаимопомощью и совместными праздниками, как это нередко описывается в литературе и изображается в кино, тоже не наблюдалось. Не дружили даже дети, каким-то образом чувствуя всю противоестественность подобного объединения. Кроме меня, детей было четверо: две девочки Галущенко и близнецы Ермолаевы-Фрисман. У близнецов, как это ни странно, были разные фамилии, и вот как это получилось. Когда началась война, мама близнецов, Галина Павловна, как раз была в положении. Отца призвали в армию, и они договорились, что, если родится девочка, она получит фамилию отца Фрисман, а если мальчик – фамилию матери Ермолаев. Отец погиб на фронте, а родились близнецы: мальчик и девочка. Так они и стали Боря Ермолаев и Леночка Фрисман. Их мама Галина Павловна была косметичкой, и дамское население квартиры широко пользовалось ее услугами. Даже после того, как мы перебрались в отдельную квартиру, мы довольно долго ездили к ней в какую-то парикмахерскую на Ленинградском проспекте «наводить красоту».

«Полпред» девятнадцатого века

Е. С. Юрова

https://biography.wikireading.ru/121196

ФЕНОМЕН КОММУНАЛЬНОЙ КВАРТИРЫ В ПОВЕСТИ И. ГРЕКОВОЙ "ВДОВИЙ ПАРОХОД".

https://cyberleninka.ru/article/n/fenomen-kommunalnoy-kvartiry-v-povesti-i-grekovoy-vdoviy-parohod

На новом месте Гарусовы устроились неплохо. Вначале, с полгода, жили в общежитии для семейных, в узкой и непомерно высокой комнате с каменным полом (до революции тут были казармы). На весь этаж была одна кухня с четырьмя газовыми плитами, шестнадцать конфорок, и то не хватало. С утра до ночи здесь гомонили, стряпали, стирали, порою ссорились молодые хозяйки (старых почти что не было), а маленькие дети цеплялись за их подолы и фартуки, требуя внимания. Время от времени кто-нибудь из малышей падал, гулко стукнувшись головой о каменный пол. Начинался рев и хлопотня, ребенку оказывали первую помощь, и вся кухня объединялась во встревоженном сострадании. Тем временем на плите что-то пригорало, и хозяйки с той же озабоченностью бросались спасать пригоревшее. Впрочем, пригорало часто и без происшествий. Были такие специалистки, у которых всегда пригорало. Особенно этим отличалась аспирантка Галя, высокая бледнушка в очках, которая и на кухню-то выходила не иначе как с книгой. Муж ее Сережа, тоже аспирант и тоже в очках, помогал жене во всем, в очередь с нею готовил, дежурил по кухне, стирал пеленки и гулял с шестимесячным сыном. Сына звали Икаром, он был толст, неповоротлив и мудр и все говорил сам с собою на голубином наречии.

Зоя на кухне бывать любила, особенно когда возникали умные разговоры, не кто с кем живет, а о книгах, о науках, о политике. Кухня ей была вместо театра.

Так что Зоя даже не очень обрадовалась, когда в конце полугодия Гарусову, как молодому специалисту, хорошо проявившему себя на работе, дали в районе новостроек однокомнатную квартиру. Обрадовалась, конечно, отчего не обрадоваться, но могла бы еще потерпеть, не барыня. А квартира хорошая: комната двадцать метров, кухня — шесть. Санузел, само собой, совмещенный, да ничего — одна семья.

У Зои еще никогда не было своей собственной квартиры, жила она все по общежитиям да коммуналкам. Поначалу новая квартира ее увлекла. Главное — создать Гарусову условия для работы. Зоя отциклевала полы, все своими руками, повесила знавески и коврики, Ниночке устроила уголок по журналу «Наука и жизнь», словом, так благоустроилась, что стала квартира как куколка. Балкон большой — цветов развела. Гарусов активно помогал по благоустройству, одних дырок, наверно, штук тридцать провертел: стены-то кирпичные, гвоздя не вобьешь. Кажется, Гарусов и сам был доволен квартирой, а главное — что работу его оценили, и так скоро. Он вертел дырки дрелью и улыбался. Спросит Зоя: «Чему ты, Толя?» Ответит: «Так».

Только недолго это все продолжалось. Думала Зоя: устроимся, начнем жить и радоваться. Устроились — а радости особенной нет. Живем и живем. Наверно, радость была в самом устройстве: придумывать, стараться, осуществлять. Зоя сама себе стыдилась признаться, что скучает по общежитию. По кухне, где всегда что-то пригорало. По двум очкарикам — Гале с Сережей, по толстому Икару. Даже по коридору с каменным полом, где так гулко отдавались детские голоса.

И. Грекова. "Маленький Гарусов".

http://www.belousenko.com/books/Grekova/grekova_garusov.htm

Максим Мирович

Правда про советские коммуналки.

https://maxim-nm.livejournal.com/220812.html

Фотограф показывает роскошь и нищету коммунальных квартир Петербурга.

https://likeyou.io/fotograf-pokazyvaet-roskosh-i-nishhetu-kommunalnyh-kvartir-peterburga/

Стоит посмотреть хотя бы ради жилой башни. 

Интерьеры современных коммунальных квартир с историческим обликом.

https://journal.homemania.ru/article/sovremennye-kommunalki-s-istorieskim-oblikom

9 ФИЛЬМОВ ПРО КОММУНАЛКИ

Ад, семейное гнездо, тюрьма народов, дом счастливых людей и прочие образы коммуналок в представленных ниже фильмах.

«Пять вечеров» (1978)
Один из лучших фильмов Никиты Михалкова, конечно, совсем не про уплотнение, скорее наоборот — про то, как странно людей раскидало, но именно здесь лаконичнее и четче всего обозначены два полярных взгляда на коммунальное общежитие. В обоих случаях героям достаются соседи сообразно их душевным способностям и потребностям. Молодой и неунывающей Зое продолжают закалять характер стервозные индивидуалисты, с которыми «совершенно невозможно жить», которые (до чего доходит!) специально не предупреждают, что у нее подгорает пирог. У одинокой же главной героини атмосфера противоположная: к ней каждый вечер символом тихого семейного счастья заходит пожилая пара — посмотреть телевизор (разумеется, единственный на всю квартиру). Здесь тихо, уютно, и хоть и ворчат, но привыкли к взаимоуважению. Поэтому, несмотря на перебои с отоплением и прочие жилищные тяготы 50-х, так убедителен этот заветный образ Дома, без которого не обходится ни один михалковский фильм. Здесь и находят, наконец, свое собственное тихое счастье двое гордых и, как следствие, одиноких людей, с достоинством проживших свои неполучившиеся жизни.

«Восток — Запад» (1999)
Сталинизм берет свое: в отличие от «Пяти вечеров», здесь трудно представить, чтобы кто-то к кому-то ходил в гости. Коммунальное единство волей-неволей, конечно, складывается, и на поминках расстрелянной бабушки (до революции — едино­личной хозяйки квартиры) дружно сидят всем домом, включая соседа, который на нее донес. Жена-француженка пытается бороться с системой и обжиться в порожденных этой системой условиях, но в том-то и дело, что европейское сознание со своими правами человека разбивается здесь уже на уровне быта — хотя бы об тот факт, что мыться тебе позволено раз в неделю. Коммунистическая машина вообще и коммунальный быт в частности быстро уничтожают не только гордость, но и индивидуальность. Самое страшное в фильме — не зверства энкавэдэшников, а то, как с Мари, главной героини, будто один за другим стираются слои, как она превращается в рядовую советскую гражданку. Что не успеет сделать коммуналка, довершит лагерь, да так, что муж родной не узнает ее в безликой толпе в ватниках.
СССР — это ад, в котором свободный человек может жить только с надеждой выбраться. Поэтому один из героев, комсомолец Саша, сидя в четырех коричневых стенах, тихо просит Мари: «Расскажите о Франции», — как о сказочной, прекрасной стране, которую он никогда не видел, а она уже почти не помнит.

«Ниночка» (1939)
Любая комедия, даже сатирическая и злободневная, лакирует действитель­ность. Так, например, в «Великом диктаторе» заключенные, лежа на кровати в аккуратном концлагере, читали крамольные письма от возлюбленных. В «Ниночке» сразу бросается в глаза мягкость тоталитарного режима (вернувшись в СССР, герои распевают за столом французские песни — ну откуда Любичу знать о звукопроницаемости наших квартир?). При этом на передний план выходит повседневный абсурд: поскольку комната Ниночки проходная, соседи то и дело идут через нее в туалет, и в «контрреволюционных» разговорах повисает комичная пауза.
В фильме мы наблюдаем зеркальное отражение ситуации из «Востока — Запада». И там, и тут герои оказались вырваны из привычного образа жизни. Но если в «Востоке — Западе» они рискуют всем, чтобы к этому образу вернуться, то Ниночка, увидев Францию, с тоской осознает убожество своего идеологизированного существования. И хотя по советским меркам живет она в царских условиях — всего три человека на комнату, — отечественные представления о норме для нее уже не работают. Она хочет жить не в углу, а в квартире, хочет любить не Ленина, а любимого мужчину. Таким образом, на одного советского гражданина стало меньше.

«Гадюка» (1965)
Экранизация одноименной повести Алексея Толстого поделена на две равные части: в первой купеческая дочь Ольга Зотова воюет в рядах Красной армии, во второй — безуспешно пытается адаптироваться к мирной жизни. Строго говоря, первая часть — героическая повесть а-ля Фурманов, вторая часть — Зощенко. Кошмар коммунальной жизни в идеологическом будто бы фильме смакуется под предлогом сатиры на нэпманов; получается строго по Михаилу Михайловичу: «Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет». Вот и здесь доходит до рукоприкладства. А всё противные соседи: стараются выселить героя революции, оказавшегося на обочине новой жизни, — то выкурить пытаются, то донести. Последнее, впрочем, быстро отметают: у каждого из жильцов — мелких предпринимателей нечиста совесть перед чекистами. Потому и шарахаются они от товарища Зотовой, которая чешет мыться на кухню по захламленному коридору, да так идет, будто галопом скачет. Тяжело ей здесь: шашкой не размахнуться, противна эта теснота широкой русской душе.
Алексей Толстой объяснял трагедию своей героини в традиционном духе: Зотова, мол, хоть и боролась за советскую власть, все равно осталась порождением старого, отжившего мира. Если принять эту трактовку, режиссер Ивченко явно переборщил с коммунальными подробностями нового мира: получилось, что страна, шагая к светлому будущему, одной ногой осталась в средневековье.

«Хрусталев, машину!» (1998)
Коммунальная квартира — один из бесчисленных кругов ада, который в 1953 году за один день (длительность действия основной части картины) проходит семья во главе с генералом Кленским. Хотя две коммунальные сцены идут в общей сложности минут семь, завышенная плотность действия позволяет разглядеть быт во всех подробностях. Герман всегда славился тем, что мог передать не только дух эпохи, но и ее запах («Запах! Как будто и не было двадцати лет!» — сардонически хохочет «уплотненная» генеральская жена). В прихожей душно от неповторимого аромата кипяченого белья, с кухни несет кислыми щами. Сырость и антисанитария как естественная среда обитания — точно так же в следующем фильме Германа, «Трудно быть богом», не будут замечать окружающую грязь жители Арканара.
Но больше всего угнетают не бытовые ужасы вроде безобразно висящих в коридоре стульчаков и даже не орущие друг на друга соседи (самые пронзительно-противные голоса, разумеется, у комендантши и старшего по квартире). В коммуналке выражается весь мир «Хрусталева» — мир, в котором невозможно остаться одному. И вот это самое страшное: каждую секунду ты окружен людьми, случайно знакомыми и малоприятными. Каждую минуту им что-то от тебя надо. Каждый из них по очереди или вне очереди галдит, кричит или бормочет, добиваясь своего места в какофонии окружающей жизни. Кошмар этого положения окончательно воплотится уже в следующей после коммуналки сцене, где главного героя изнасилуют урки — это уже предельное нарушение личного пространства, дальше некуда.
Коммуналка у Германа заселена деклассированными элементами — евреями и родственниками врагов народа. В связи с этим напомним, что в 1950-х в коммуналках по городам СССР проживало 25 миллионов семей. Коммуналка — это коммунальная, тоталитарная, опущенная страна, ее, так сказать, идеальный образ; такой ее увидел Герман.

«Дом, в котором я живу» (1957)
Здесь, как и в «Хрусталеве», коммунальный дом можно принять за образ страны, но образ утопический. Две семьи, Давыдовы и Каширины, живут под одной крышей и делят друг с другом радости и горести. Ни одного отрицательного персонажа, все герои — любовно выписанные в духе социалистического реализма типажи. Такими люди бывают только на плакатах и в детстве, и фильм остался в истории как раз потому, что похож на счастливое детское воспоминание: и празднуют всем домом, и готовят всем домом, и целая жизнь впереди. Красивая картина, которую трудно упрекнуть в недосто­вер­ности, хотя детали все же выдают социалистическую утопию. Здесь, в отличие от того же «Хрусталева», нет запахов: герой, допустим, может прийти в комнату к любимой женщине и выкурить у нее десяток папирос подряд.
Если уж «дом, в котором я живу», — это страна, если «мой адрес — не дом и не улица», то и судьба человека связана в первую очередь с судьбой родины. В 30-е годы все обустраиваются, радуются и влюбляются. Потом наступает 1941й, и война в фильме оказывается единственным двигателем сюжета и характеров. Но когда закончатся все испытания, в заключительном кадре молодой Сережа Давыдов приветливо помашет рукой оставшимся в живых родным и ставшим родными соседям, дому, в котором он живет, и светлому своему будущему.

«Простые вещи» (2007)
Спустя ровно полвека коммунальная квартира станет символом не будущего, а его отсутствия. Врач-анестезиолог Маслов, эдакий Бузыкин нашего времени, уговаривает жену сделать аборт, потому что невозможно жить в одной комнате вчетвером, с двумя детьми. Вместо плакатного приветствия из предыдущего фильма — ленивая отмашка рукой от накопившихся проблем, характерный жест человека, которого новая страна записала в социальные неудачники.
Один из главных законов коммунального общежития (да и вообще человеческих взаимоотношений) идеально раскрыт в лучшем кадре «Простых вещей». Рано утром престарелая соседка включает конфорку, берет спички, но роняет их на пол. Нагнуться не может. Все громче шипит газ. Бабушка, уже давно не чувствующая времени и опасностей, безуспешно пытается поднять коробок. Маслов долго и безучастно за ней наблюдает. В итоге, конечно, помогает: бабушку жалко, да и за себя страшно. «Помогай ближнему по силе твоей». Под угрозой смерти, ежедневно от ближнего твоего исходящей. Если объяснять словами простые вещи, получается либо банальность, либо цитата из Библии.

«Коммуналка» (2008)
Самый подробный экскурс в современную коммуналку сделала французский фотограф Франсуаза Югье, на несколько лет переехавшая с этой целью в Питер. Свои истории здесь рассказывают студент медицинского из Батуми, вдова бандита, одинокая пенсионерка (в прошлом — балерина, получившая восемь лет лагерей за то, что танцевала в оккупированной Одессе) и далее по списку. О бытовых подробностях мы ничего нового не узнаем: шутка из «Ниночки» про то, что из холодного крана вода не течет, зато из горячего течет холодная, здесь — повседневность, так и не искорененная за 70 лет. Самое интересное — как под сторонним взглядом эта повседневность принимает фотографические позы. Коммуналка — еще не изжитая реальность, застрявшая между историей и сегодняшней жизнью, — становится артобъектом.

«Покровские ворота» (1982)
Главный советский фильм про коммуналку окунает нас в 1950-е годы, эпоху, на которой оптимистически заканчивается «Дом, в котором я живу». Герой Михаила Козакова вспоминает это время риторическим вопросом «Молодость, ты была или не была?», пронзительно звучащим на фоне руин того самого родного дома. Дом, ласково названный «коммунальным очагом», когда-то и сам был молод, в нем царила атмосфера беззаботной взбалмошности, физическим воплощением которой стал аспирант МГУ Костя Ромин. Квартиру населяют сплошные интеллигенты эксцентрического или на худой конец драматического склада, из-за чего дом превращается в метатеатр с несколькими параллельно идущими пьесами («фарс, водевиль, трагикомедия, смешение жанров, черт подери»). В коммунальный коридор выходят как на сцену: с какой-нибудь особо ударной репликой или диалогом, в начале или в конце красиво хлопнув дверью. Из-за этого солнечного юного взгляда на жизнь не сразу замечаешь, что перед нами — до боли знакомые персонажи русской классики. Так, например, властная Маргарита Хоботова напоминает Арину Петровну Головлеву, державшую под каблуком каждого попавшегося ей мужчину. А Лев Евгеньевич вообще в какой-то момент мельком оглядывается на портрет Чехова и начинает говорить фразами дяди Вани. Что стало со всеми этими людьми в «проросшие» 1980-е, непонятно. От них, как и полагается персонажам Чехова и Салтыкова-Щедрина, осталась только разрушенная коммунальная усадьба.

КиноТайм

Он встретил ее у кино осенним вечером..

Они познакомились…

Он провожал ее на Таганку, в тихий, заброшенный переулок, в большой двор с множеством темных подъездов.

В один из этих подъездов они вошли…

Она открыла ключиком дверь и вдруг сказала: «Только тихо!» — и в темноте повела его за руку по длинному коридору, он стукался коленками о какие-то сундуки, кадки, по лицу его хлопали мокрые тряпки, лишь потом он понял, что это было развешенное на веревках белье. Пахло газом, стиральным порошком, живым цыганским табором коммунальной квартиры.

Скрипнула дверь, и они вошли в темную комнату, и она сказала: «Не шевелись», — и, пока он так стоял, обмирая, она ощупью постелила на полу…

На рассвете, когда он по привычке проснулся, чтобы выкурить сигарету, и приоткрыл глаза, он очень испугался. Он вдруг увидел в сером безжизненном свете осеннего утра, что лежит на полу в большой, населенной людьми комнате.

Какой-то парень в трусах, приседая, делал упражнения с гантелями, а за его спиной, сидя на раскладушке, другой, очень похожий на него парень брился, глядя в поставленное на табурет зеркальце, и еще кто-то третий сидел за столом и орудовал ложкой.

У окна на большой, старинной деревянной кровати лежал старик и читал газету.

Ему показалось, что старик сейчас кликнет парней и они начнут его бить гантелями и, может быть, даже полосовать бритвой, и он поспешно закрыл глаза, притворяясь спящим…

Через некоторое время он снова осторожно глянул. Парней уже не было.

Зато появился мальчик, прыгавший через веревочку, в углу в коляске плакал ребенок, и пожилая женщина сунула ему в рот соску, и сначала он захлебывался, а потом затих…

Тогда он решил: «Эх, была не была!», вскочил с постели и тоже стал приседать в физзарядке. Старик молчаливо следил за его манипуляциями. Мальчик продолжал прыгать через веревочку. Женщина убаюкивала ребенка…

Он тихонечко разбудил девушку.

— Мне в вечернюю, — не открывая глаз, прошептала она, улыбнулась и снова заснула.

Старик слез с кровати…

— Сообразим? — строго спросил он.

Гость дал деньги, и мальчик был снаряжен к какому-то «дяде Агафону». Он взял самокат и поехал из комнаты по коридору и скоро притащил откуда-то запечатанную пол-литру, женщина принесла чугун вареной картошки и селедку…

Когда они допили бутылку и съели картошку, старичишка сказал женщине:

— Ну что ж, пойдем, их дело молодое, — и, захватив газету, он вышел, женщина с ребенком тоже ушла.

Девушка продолжала спать.

Кто она им была — дочь, племянница или жиличка? Этого он не знал.

(Борис Ямпольский. Таганка)

Половину своей жизни — во всяком случае, никак не меньше трети — я прожил в такой же коммуналке.

Ну, не совсем такой же.

В нашей квартире жили всего-навсего шесть семей.

Но был такой же темный, затхлый коридор, заставленный какими-то старыми, рассохшимися шкафами и комодами. И ванная, на стенках которой висели шесть похожих на гробы цинковых корыт (у каждой семьи — свое). И кухня, где вечно било тебя по морде чье-то развешенное на веревках мокрое белье.

А на стене кухни висел разграфленный лист бумаги с фамилиями жильцов. И, ставя на газовую плиту чайник или кастрюлю с супом, каждый должен был в своей графе пометить время. Скажем: «9 ч. 56 м.». А когда чайник закипал, снимая его с плиты, так же скрупулезно отмечалось: «10 ч. 13 м». А в конце месяца какой-нибудь грамотей-доброволец (в нашей коммуналке это был мой отец) долго вел какие-то сложные подсчеты, ломал голову, вычисляя, кому сколько платить за газ.

Почти все наши соседи по коммуналке ютились — кто вчетвером, а кто и впятером — в шестиметровых и восьмиметровых комнатенках. По сравнению с ними мы жили по-царски: комната наша была площадью аж в целых восемнадцать метров, а было нас только трое.

Но и нас тоже время от времени «уплотняли» приезжавшие из других городов родственники (а приезжали они часто, поскольку из провинции все тогда тянулись в Москву). И тогда мои родители приставляли к своей тахте мой диванчик, и все мы укладывались на этом сооружении поперек — впятером, а то и вшестером.

Я был мал, и вся эта свистопляска, которой сопровождалось каждое такое «уплотнение», приводила меня в восторг. И я не понимал родителей, которые почему-то были этими родственными вторжениями недовольны. А когда гости уезжали и жизнь входила в обычную, скучную свою колею, я завидовал соседям, ютившимся впятером в крохотной комнатке при кухне: у них ведь такая веселая суматоха происходила каждый вечер. И чтобы этот праздник жизни длился вечно, не нужны им были никакие гости, никакие родственники.

Постепенно «уплотнявшие» нас время от времени родственники каким-то образом зацепились в столице, обрели в ней постоянное жилье, и эти временные «уплотнения» кончились. Но тут на головы моих родителей свалилось новое, уже не временное «уплотнение».

Когда я женился, жить нам с женой, естественно, было негде.

Отец мой по этому поводу высказался так:

— Разве я сторонник брака по расчету? Разве я против брака по любви? Но неужели нельзя было полюбить девушку с квартирой?

Никакого другого выхода, однако, не было, и мы поселились в родительской комнате. За шкафом.

В эту же комнату мы привезли из роддома и только что появившегося на свет нашего сына.

Новая жизнь, в которую мы нырнули с головой после этого события, могла бы стать сюжетом для пухлого романа. А если учесть сложные отношения между свекровью и невесткой, постоянно ведущих между собой глубоко принципиальные споры о том, кто из них лучше сумеет выкупать ребенка и правильно запеленать его, учесть также, что каждая из них апеллировала ко мне и к отцу, призывая нас стать арбитрами в этих сложных и принципиальных спорах, учитывая также некоторые особенности моего характера, из-за которых я не желал, да и не умел, занять мало-мальски твердую позицию, а неизменно стремился призвать ссорящихся к консенсусу, за что обеими воюющими сторонами был заклеймен язвительным прозвищем Адвокат, — учитывая все эти, а также многие другие психологические нюансы, роман этот, будь он написан, мог бы стать шедевром не только натуральной, но и психологической прозы, с некоторым даже уклоном в достоевщину.

Никогда нельзя было предвидеть, в какую минуту и по какому поводу вдруг вспыхнет пожар.

Начаться он мог с какой-нибудь вполне миролюбивой реплики — не важно чьей.

— Как вам нравится? — словно бы про себя роняет вдруг свекровь. — Оказывается, я плохо чищу картошку!

— Если картошку чистят хорошо, — немедленно парирует невестка, — никаких черных точек на ней не остается. Она чистая, белая.

— Миша! Ты слышишь, что она говорит? Даже ее родная мать сказала, что все, кто ее знает, говорят, что с ней жить нельзя. А меня на старости лет лишили собственного угла, и я должна все это выносить!

— Вы из меня дуру не делайте! — вспыхивает невестка. — Не делайте из меня дуру! Это вы первая затеяли этот разговор!

— Да! Потому что нечего меня учить, как чистить картошку. Картошку я, слава богу, чищу хорошо! Вот, смотрите, я ее почистила, и она белая, а сейчас она будет вариться и на ней появятся черные глазки.

— Не могут появиться эти глазки, если вы картошку почистили хорошо. Вот, смотрите, я беру картошку. Вот она, картошка. Вот! Чищу ее. Видите? Никаких глазков, никаких черных точек. И вот я ставлю ее варить. Сейчас вы увидите, появятся на ней глазки или не появятся. Ставим физический эксперимент. Сейчас вы все увидите!

— Ну, так чистить картошку! Конечно, когда от картофелины остается ровно половина!.. Не-ет! Я так не делаю… Я сказала сыну, как только он привел ее в мой дом. Я сразу ему сказала: она тебя разорит!..

Из каждой такой схватки они выходили бодрые, обновленные, помолодевшие, что дало повод моему отцу однажды заметить: «Они обе останутся живы!» — намекая тем самым, что нам с ним это вряд ли удастся.

Чтобы хоть немного разрядить обстановку, мы с отцом пошли на отчаянный шаг: решили купить телевизор. Это было для нас тогда совершенно непозволительной роскошью, но мы надеялись, что столь мощное отвлекающее средство хотя бы по вечерам внесет в наш дом покой и умиротворение.

Но — не тут-то было.

Сидим мы, бывало, у крохотного экранчика, слегка увеличенного линзой (было тогда такое кошмарное устройство, о котором сейчас даже и вспомнить страшно), и с интересом следим, как грибоедовская Софья с невинным видом морочит голову отцу, отводя его подозрения от Молчалина, с которым только что рассталась.

— Вот мерзавка! — страстно осуждает ее моя мать.

— Почему мерзавка? — немедленно вступает в дискуссию моя жена — Она борется за свое счастье!

Слово за слово, и — пошло-поехало.

Сложный подтекст этих дискуссий был очевиден. «Такая же мерзавка, как ты, которая вот такими же лживыми приемчиками женила на себе моего мальчика», — давала понять невестке свекровь. И невестке не оставалось ничего другого, как тут же кинуться в бой, защищая совсем ей не симпатичную Софью. Плевать ей было на эту Софью. Не в Софье тут совсем было дело!

С каждым днем наша жизнь становилась все невыносимее.

И тогда мы решили эту нашу (общую с родителями) комнату — менять.

Формально мы имели право «улучшить свои жилищные условия», поскольку имеющаяся у вас жилплощадь не соответствовала даже сильно заниженным тогдашним нормам. Но практически это было невозможно. Можно было только поменяться с кем-нибудь — с соответствующей, конечно, доплатой. (Вообще-то это было незаконно: считалось, что, получая или предлагая доплату, вы спекулируете государственной жилплощадью. Но государственные органы закрывали на это глаза. В не совсем легальной, а потому вполне ублюдочной форме тут как бы начинали уже действовать законы рынка.)

Попытку такого обмена и решили мы предпринять.

Бенедикт Сарнов. Энциклопедия реального социализма. 

"Уплотнение". 

Комната наша — до того, как я «уплотнил» родителей нашей новой молодой семьей, — как я уже говорил, представлялась нам царскими палатами.

Во всяком случае, для обмена она представляла очень даже неплохой вариант. В самом центре Москвы, около Елисеевского магазина. Как нам тогда казалось, — большая, прямо-таки гигантская (18 квадратных метров!).

Но был у нее один существенный недостаток. Она была продолговатая, вытянутая в длину. А окна, как на грех, располагались в торцовой, короткой стене. Поэтому перегородить ее было невозможно: получилось бы два длинных узких коридора.

О том, чтобы сменять нашу комнату на две, хоть и небольшие, мы, разумеется, не смели даже и мечтать. Мечта наша была гораздо скромнее: найти более или менее равноценную, но такую, которую можно было бы перегородить, сделав из нее две.

Пересмотрев тьму разнообразных вариантов (описание их могло бы стать основой для еще более пухлого романа), мы, наконец, набрели на тот, который показался нам прямо-таки идеальным. Это было как раз то, о чем мы мечтали. Комната того же размера, что и наша, в том же районе, и не в развалюхе какой-нибудь, а в хорошем доходном доме, с внушительным подъездом, высокими потолками, просторной кухней. И соседей вроде не так уж много: всего шесть семей. Главное же ее достоинство заключалось в том, что окна (такие же два окна, как у нас) располагались в ней по длинной стене. Так что, если бы ее перегородить, получились бы две — хоть и маленькие — но уютненькие, квадратненькие, светленькие комнатки.

Счастливые, мы с женой объявили, что комната эта нам подходит. Уходя, уже в дверях, я сказал:

— Смешно, конечно, спрашивать, есть ли в вашей квартире ванная. В таком доме, как ваш…

И вдруг я вижу, что владельцы комнаты как-то замялись.

— Ванная у нас, конечно, есть, — после долгой паузы ответил, наконец, глава семьи. — Но во время войны нас уплотнили. В нашу ванную вселился прокурор. С семьей. И так до сих пор там и живет.

— Но вы не волнуйтесь, — перебила его жена. — Он — прокурор! Ему обязательно что-нибудь дадут. Как только они выедут, ванная будет!

Мы, конечно, не сомневались, что рано или поздно прокурору наверняка предоставят какую-нибудь другую жилплощадь, более достойную его высокого чина и звания. Но перспектива иметь в квартире вместо ванной прокурора, да еще с семьей, нас не прельстила. Обмен не состоялся, и мы с женой и нашим маленьким сыном так и остались жить в родительской комнате — за шкафом.

Там же. 

Кстати, все еще не существует хороших английских переводов моего любимого Зощенко. В Америке с ним произошла такая история. Стали его переводить лет шестьдесят назад. И начали появляться в журналах его рассказы. И действие там иногда происходило в коммуналках. И вот американский критик написал статью про Зощенко. В ней было сказано:

«Зощенко — это русский Кафка, фантаст и антиутопист. Он гениально выдумал коммунальные жилища, где проживают разом множество семей. Это устрашающий и жуткий символ будущего».

С. Довлатов. "Переводные картинки". 

После революции советское правительство переехало из Петрограда в Москву. Маяковский, активно сотрудничавший с советскими учреждениями, в частности с Наркомпросом, вернулся в Москву и получил здесь комнату в густонаселенной коммунальной квартире № 12 в доме № 3 по Лубянскому проезду.

Это было в марте 1919 года, и это была его первая собственная жилплощадь. Здесь поэт прожил 11 лет (по 14 апреля 1930 года). В поэме «Хорошо!» в 1927 году он так писал о своем жилище:  

Несется 

   жизнь, 
      овеевая, 
         проста, 
            суха. 
Живу 
   в домах Стахеева я, 
      теперь 
         Веэсэнха. 

В пальбу 
   присев 
      на корточки, 
         в покой 
            глазами к форточке, 
чтоб было 
видней, 
я 
в комнатенке-лодочке 
проплыл 
   три тыщи дней. 

В этих строках не только правда поэзии, но и точные историко-топографические сведения. Действительно, дом № 3 по Лубянскому проезду до революции был доходным и принадлежал купцу и золотопромышленнику Н.Д. Стахееву, а после октября 1917-го стал числиться по ведомству ВСНХ (Высшего Совета народного хозяйства – при Совете народных комиссаров). И это действительно была «комнатенка» – 11,1 кв. м. 

https://музеймаяковского.рф/museum/istoriya-muzeya/

ПЛОЩАДЬ ЭВОЛЮЦИИ. СОВРЕМЕННЫЕ ОБИТАТЕЛИ ОСОБНЯКОВ ЕКАТЕРИНБУРГА.

https://ekburg.tv/articles/gorodskie_istorii/2016-09-23/ploshhad_ehvoljucii_sovremennye_obitateli_osobnjakov_ekaterinburga?from=story-slider

ПЛОЩАДЬ ЭВОЛЮЦИИ. СВЕРДЛОВСКИЕ МАШИНЫ ДЛЯ ЖИЛЬЯ.

Почему дома-коммуны стали инструментом идеологии? Как архитекторы проектировали не только здания, но и саму жизнь? И почему туалет на этаже был благом?

https://ekburg.tv/articles/gorodskie_istorii/2016-09-30/ploshhad_ehvoljucii_sverdlovskie_mashiny_dlja_zhilja?from=story-slider

«Трагедия общин»«Трагедия» состоит в том, что свободный доступ к ресурсу (например, особняку, превращенному в коммунальный дом) уничтожает или истощает ресурс из-за чрезмерного его использования. При этом невозможно вменить какому-то члену общины в обязанность издержки содержания этого ресурса, или они в той или иной степени возлагаются на всех общинников.
Чаще всего «трагедию общин» иллюстрируют примером с пастбищем. Его пользователи не смогут договориться о самоограничении и будут пасти своих коров, пока полностью не уничтожат все пастбище.

Эта теория была сформулирована британским экономистом Уильямом Форстером Ллойдом еще в 1833 году. Но строителям коммунизма она была неизвестна. Им пришлось на практике убедиться, что общее быстро превращается в ничье, и коммуны, которые стихийно складываются из жильцов, не могут управлять домом. Плачевная ситуация с общим бытом наблюдалась по всей стране, и решать ее необходимо было «сверху».