В коммуналку по адресу улица Кирова (Мясницкая), 21, мы въехали по обмену. Место было отличное. Напротив находился Главпочтамт. Часть дома с нашим подъездом прикрывал с улицы фасад чудесно-яркого, украшенного росписью и статуями китайского чайного дома, культового, как сказали бы сейчас, магазина, торговавшего помимо чая натуральным кофе...
Московские, омские, самарские, нижнетагильские и даже одесские.
Видимо, немного вышли за пределы темы...
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Коммуналка на Большой Дмитровке: «В каждой комнате - бабульки, говорящие по-французски».
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Коммуналка на Мясницкой: «Черная лестница вела на несуществующий седьмой этаж».
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Коммуналка на Сретенке: "Почти через 40 лет меня догнала тайна одного из соседей".
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Коммуналка на Малой Бронной: «учитель рисования на общей кухне не появлялся, а значит, не мешал».
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Коммуналка на Новослободской: "В чулане, где когда-то хранились метлы, жил дурачок Ныныка".
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Серия работ Олега Семенца «СССР, коммунальная квартира» (фото 16+).
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
10 самых красивых квартир Петербурга (из них 2 коммунальные).
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
« Последнее редактирование: 14 Apr 2022, 19:40 от Mary »
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Наша семейная жизнь с Броневицким началась в коммунальной квартире на Греческом проспекте, дом 13. На 24 «квадратах» проживали пять человек: мы, родители Шуры и его младший брат Евгений, которому приходилось спать на раскладушке под роялем. Было очень тесно, но мы были так влюблены, что не замечали неудобств. В квартире жили шесть семей. Я не хозяйничала, только появлялась после учебы.
Потом мы переехали на улицу Ленина. Там жили три семьи. Наша комната была девятнадцать метров. В одной комнате жила Шурочка Комарова с мужем-алкоголиком и двумя детьми. Во второй комнате жила Надежда Дмитриевна, у нее была базедова болезнь. Потом я узнала, что люди с такой болезнью очень нервные и возбудимые. Надежда Дмитриевна часто и громко ругалась с Шурочкой. Я возвращалась с концертов поздно, долго спала, но слышала, как они по утрам ругались перед тем, как уйти на работу. Надежда Дмитриевна всегда оскорбляла Шурочку.
На кухне мой стол был у окна, следующий – Шурочки и чуть дальше – Надежды Дмитриевны. Иногда, возвращаясь с концерта голодными, мы находили записку от Шурочки: «Сварила щи, извини, без мяса, не хватило денег. Угощайтесь со своим Шурой». Она же предложила мне: «Тебе по дежурству полагается две недели мыть полы в коридоре, пыль вытирать, унитаз чистить. А ты ведь артистка, зачем тебе это? Ты лучше заплати мне, я все сама сделаю». Я, конечно, соглашалась.
Когда про меня снимали телевизионный фильм, привезли в эту квартиру, сейчас в ней живет семья состоятельного человека: он, жена и ребенок. Ничего не узнать после ремонта. Из этой квартиры в свое время я поехала на трамвае в роддом рожать дочку, потом ежедневно ходила с ней в поликлинику. Представляете, каждый день на руках с ребенком спуститься с пятого этажа и подняться на него – потолки по три метра пятьдесят, пролеты большие. За месяц сбросила лишние килограммы. Так что коммуналка – это университет жизни.
Эдита Пьеха. "От чистого сердца".
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Жизнь миллионов вокруг общей кухни и общего санузла: коммунальные квартиры.
Алексей Митрофанов. Повседневная жизнь советской коммуналки. М.: Молодая гвардия, 2019
Подробности:
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Последняя фраза текста из # 180 от Didi - просто чудесная : "Коммуналки - иногда мне кажется, что когда последняя из них исчезнет, то Питер потеряет часть своего мрачного очарования." Как человек, проживший в коммуналке первые 16 лет жизни, - согласен.
Понятно, что прожить в коммуналке всю жизнь - это жуть жуткая, но временный опыт - бесценен.
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
Дня через три-четыре после приезда в Москву я переехал во Второй дом советов, как была перекрещена реквизированная гостиница «Метрополь». Гостиница эта, когда-то блестящая и роскошная, была новыми жильцами обращена в какой-то постоялый двор, запущенный и грязный. С большими затруднениями мне удалось получить маленькую комнату в пятом этаже. Хотя электрическое освещение и действовало, но ввиду экономии в расходовании энергии можно было пользоваться им ограниченно. Поэтому не действовал также и лифт, и коридоры и лестницы освещались весьма скупо. Но против этого ничего нельзя было возразить, ибо в Москве было полное бедствие, и в частных домах электричество было выключено, и жителям (читай «буржуям», или «нетрудовому элементу», в каковой включались и все низшие сотрудники советских учреждений) предоставлялось освещаться как угодно. Конечно, было совершенно понятно, что в ту эпоху всеобщего бедствия пользование энергией было ограничено, но, увы, это ограничение происходило за счет лишения ее только «буржуев». Трамваи ходили редко, улицы тонули во мраке, и пешеходы с трудом пробирались по избитым (а зимою загроможденным сугробами снега) улицам. Но около Кремля и в самом Кремле все было залито электричеством.
В «Метрополе» так же, как и в других первоклассных отелях, по распоряжению советского правительства, могли жить только ответственные работники, по должности не ниже членов коллегии, с семьями, и высококвалифицированные партийные работники. Но, разумеется, это было только «писаное» право, а на самом деле отель был заполнен разными лицами, ни в каких учреждениях не состоящими. Сильные советского мира устраивали своих любовниц («содкомы» — содержанки комиссаров), друзей и приятелей. Так, например, Склянский, известный заместитель Троцкого, занимал для трех своих семей в разных этажах «Метрополя» три роскошных апартамента. Другие следовали его примеру, и все лучшие помещения были заняты разной беспартийной публикой, всевозможными возлюбленными, родственниками, друзьями и приятелями. В этих помещениях шли оргии и пиры… С внешней стороны «Метрополь» был как бы забаррикадирован — никто не мог проникнуть туда без особого пропуска, предъявляемого в вестибюле на площадке перед подъемом на лестницу дежурившим день и ночь красноармейцам.
— Зачем эти пропуски? — спросил я как-то дежурившего портье-партийца.
— А чтобы контрреволюционеры не проникли, — ответил он.
Как я выше указал, «Метрополь» был запущен и в нем царила грязь. Я не говорю, конечно, о помещениях, занятых сановниками, их возлюбленными и пр. — там было чисто и нарядно убрано. Но в стенах «Метрополя» ютились массы среднего партийного люда: разные рабочие, состоявшие на ответственных должностях, с семьями, в большинстве случаев люди малокультурные, имевшие самое элементарное представление о чистоплотности. И потому нет ничего удивительного в том, что «Метрополь» был полон клопов и даже вшей… Мне нередко приходилось видеть, как женщины, ленясь идти в уборные со своими детьми, держали их прямо над роскошным ковром, устилавшим коридоры, для отправления их естественных нужд, тут же вытирали их и бросали грязные бумажки на тот же ковер… Мужчины, не стесняясь, проходя по коридору, плевали и швыряли горящие еще окурки тоже на ковры. Я не выдержал однажды и обратился к одному молодому человеку (в кожаной куртке), бросившему горящую папиросу:
— Как вам не стыдно, товарищ, ведь вы портите ковры…
— Ладно, проходи знай, не твое дело, — ответил он, не останавливаясь и демонстративно плюя на ковер.
Особенно грязно было в уборных. Все было испорчено, выворочено из хулиганства, как и в ванных (их нагревали раз в неделю, по субботам), куда пускали за особую плату.
Администрация «Метрополя» состояла из управляющего и целого штата счетоводов, конторщиков и пр. Все они воровали и тащили, что можно. Так, когда я поселился в «Метрополе», там только что сместили и, кажется, арестовали управляющего Романова, который, по данным ревизии, наворовал серебра и разных дорогих предметов на два миллиона.
За администрацией следила ячейка, в которую входили все коммунисты, жившие в «Метрополе». Во главе ячейки стояло бюро ее, председателем которого был некто товарищ Зленченко. Это был странный субъект, не то полусумасшедший, не то шарлатан, а может быть, и то и другое вместе. Он вечно, и кстати и некстати (большею частью совсем некстати), говорил о своей неподкупной честности, о своей преданности коммунистическим идеалам. Он вечно суетился, всех куда-то призывал и всем и каждому старался зарекомендовать себя как стопроцентного партийного человека. С его уст не сходила крикливая фраза «на основании партийной дисциплины», с которой он лез ко всем и каждому кстати и опять-таки главным образом некстати. Равным образом он всем и каждому торопился показать целое угнетающее душу досье, состоявшее из оригинальных писем и фотографических копий с них, адресованных ему разными выдающимися социалистическими деятелями… И уже при первом же знакомстве со мною он настойчиво стал звать меня к себе в комнату, «по очень важному партийному делу». Я зашел.
— Вот, товарищ Соломон, посмотрите, — сказал он, подавая мне досье. — Вы сможете теперь сами убедиться, что Зленченко известен в партии… Вот это, например, письмо товарища Ленина…
И он заставил меня читать целую кучу самых незначительных писем и записок. В одном Ленин писал ему: «Благодарю Вас, тов. Зленченко, за пересланную Вами книгу. С товарищеским приветом Ленин». В другом тот же Ленин писал ему, что «к сожалению, не могу с Вами повидаться, так как очень занят…» В третьем Крупская уведомляла его, что «…завтра Владимир Ильич примет Вас в три часа дня…» Его досье было набито такими ничего не значащими письмами: были записки от Жореса и других социалистов. Он смаковал их и, прочтя, спрашивал меня: «Вы понимаете, ведь это САМ Ильич писал мне?..»
И тут же он наивно старался выпросить у меня местечко для себя. Пользуясь своим положением председателя ячейки, он однажды около 11-ти часов вечера вошел в комнату одной дамы, коммунистки, служившей в моем комиссариате, и в резкой форме потребовал, чтобы она немедленно уступила ему свою комнату, так как она одинока, а он с семьей теснится в меньшей комнате. Та не спорила, но просила отложить переселение до утра. Но он, повторяя «вы должны, товарищ, подчиняться партийной дисциплине», потребовал, чтобы она через час освободила свою комнату, и в первом часу ночи, не дав ей как следует собраться, стал втаскивать свои чемоданы, ребенка… И все время подгонял ее именем «партийной дисциплины»…
Не знаю уже чем, но я заслужил с его стороны особое внимание, и он явился моим настоящим мучителем: вечно лез ко мне и, безвкусно твердя «партийная дисциплина», обращался ко мне со всякими «партийными» требованиями. И вскоре он втянул меня в дела ячейки в качестве вечного председателя общих собраний членов ячейки, затем председателем общих собраний всех живущих во Втором доме советов (т. е. партийных и внепартийных) и председателя организуемых им чуть не ежедневно товарищеских судов.
Большинство этих «процессов» состояло из личных дрязг и недоразумений, происходивших на почве кухонных столкновений между женщинами. Помимо примусов и разных других нагревателей, живущие в «Метрополе» пользовались для своих готовок общей громадной кухней, которая предоставлялась в распоряжение в определенные часы, после того как кончалась выдача обедов. Вот тут-то и выходили недоразумения с криками, визгами, истериками и, как финал, обращениями к товарищескому суду ячейки… Обмен (сознательный или по ошибке) кастрюлями, сковородами, ложками, ножами, похищения у зазевавшихся целых кастрюль с приготовленной уже едой, яиц и прочей провизии — таковы были по большей части предметы этих утомительных и нудных и таких пошлых «судебных процессов». Жалующиеся плакали, кричали друг на друга, на судей, каждая требуя для себя благоприятного решения. Вызывались свидетели, которых будили телефонными звонками и требовали (конечно, неутомимый Зленченко «на основании партдисциплины»), ибо эти процессы всегда разбирались по ночам… Приговоры суда были безапелляционные, что вносило еще большее озлобление… И я не преувеличиваю, утверждая, что почти каждую ночь, усталый от своей работы, я должен был копошиться в этом кухонном белье, в этой обывательской грязи… И к этому «товарищескому» суду обращались не только жены рабочих и вообще малокультурные женщины, нет, мне вспоминается, как однажды Зленченко прибежал ко мне и, смакуя заранее «сенсационное» дело (он, этот праздношатающийся бездельник и пустопляс, со вкусом вникал в эти «дела», плавая в них, как рыба в воде), заявил мне:
— Ах, товарищ Соломон, хорошо, что я застал вас… сегодня предстоит сенсационное дело… Жена высококвалифицированного товарища… известного… стоящего на высоком посту, товарища Овсеенко-Антонова[32], требует суда… Возмутительная история… Товарищ X. на кухне похитила у нее, имейте в виду, при свидетелях, целую кастрюлю молока, вскипяченного для своих детей…
И было разбирательство, тянувшееся всю ночь…
Г.А. Соломон (Исецкий).
"Среди красных вождей".
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
...Дом наш набит коммунальными квартирами, как муравейник. Я всегда жила в коммунальных квартирах, но никогда не знала, что такое — ключи прятать. Бабушка учила меня, что самые страшные два греха — вранье и воровство. И до сих пор я ничего не могу закрывать, не знаю, где ключи находятся, — у меня просто отвращение к этому вот орудию — ключу. Почему нужно все запирать? Воруют? Так я до сих пор не могу к этому привыкнуть. Мы не только комнаты, мы и входные двери не запирали.
В доме все знают жизнь друг друга, все друг к другу ходят, живут, как одна огромная семья. Секретов быть ни у кого не может: там муж жену отлупил — уже знает весь дом; где какой крик — сразу все вмешиваются, обсуждают… Живут на виду, все нараспашку, не стесняются ни детей, никого. Как правило, семья имеет одну комнату: здесь еще молодые отец и мать спят, а сын уже приводит жену в ту же комнату, ставит кровать за шкаф, здесь же и дети рождаются.
Так мы все жили.
В нашей комнате — бабушкина кровать с огромной периной, тут же рядом кровать Андрея и ковровая красная оттоманка, на которой я сплю, но чаще я — с бабушкой вместе.
...Был у нас большой зеркальный шкаф, который в один прекрасный день, к моему удивлению, объявил мне, что я красива; дубовый обеденный стол и пианино. Все это от адмирала нам досталось. И, конечно, огромный самовар — на ведро воды. Бабушка три раза в день его ставила — не любила из чайника пить.
...Шкаф наш казался мне вместилищем несметных сокровищ. Бабушка прятала в нем старинные платья, шляпы — наверное, адмиральшины. Там же, завернутое в полотно, хранилось мое будущее приданое: шесть серебряных ложек, серебряная сахарница и щипчики для сахара. Бабушка говорила, что продаст все, только не пианино и не эти серебряные вещи — Галино приданое.
Но настали времена, когда уже нечего было продавать, и мое «приданое» уплыло в Ленинград, в торгсин (магазин, куда советские граждане сдавали золото и серебро, а взамен получали бумажные боны, на которые там же можно было купить продукты).
Потом пришел день, когда из нашего волшебного шкафа бабушка вытащила икону Божьей Матери в серебряной ризе, украшенной бирюзой и жемчугом. Я только помню ее бело-голубое сияние и что очень трудно было ломать ризу, а требовалось почему-то обязательно превратить ее в бесформенную массу, иначе в торгсине серебряные оклады не принимали. И бабушка, плача, сдирала жемчужинки и бирюзовые камешки, гнула, мяла серебро и все что-то шептала, а сам образ потом запрятала куда-то далеко.
Из книги Галины Вишневской "Галина. История жизни"
__________________ Я враг нечестью, идолам и сквернам,
Не прятался я в замковых стенах —
Достойно нес доспех на раменах,
Грозя драконам, гидрам и вивернам.
