Когда началась война, мне было пятнадцать с половиной лет, я была совсем девочкой. Никто не думал, что на нас нападут. Мы с мамой были за городом и ждали папу. Но он не приехал, он пошел в военкомат записываться в добровольцы. Мы даже в мыслях не могли представить, во что превратится оборона Ленинграда, не думали, что немцы так быстро подойдут к нашему городу. Ведь напала не только армия Германии, а армия, обогащенная и Францией, и Италией, и другими европейскими государствами. Их армия обогатилась и людьми, и техникой, и самолетами, и конечно, когда на нас напала такая сила… Никто не ждал. 8 сентября Ленинград уже был в оккупации. Жителям пришлось быстро собраться и объединиться во спасение всего населения нашего богатого культурного города. Никто не знал, что такое блокада. А немцы все распланировали, поэтому кольцо замкнулось очень быстро.
Мы жили в Московском районе. Проспекту Сталина (Московскому) доставалось больше всего, в один из первых обстрелов разрушился наш дом. Нас переселили на Киевскую улицу, напротив Бадаевских складов. Мы набирали там сладкую землю, промывали ее и пили воду… В сентябре-октябре 1941 года не было отопления на заводах, которые работали на оборону. И тогда был издан приказ о разборе всех деревянных сооружений на отопление предприятий, чтобы создать условия для работы людей. И тогда наш дом пошел на слом, нам снова пришлось переезжать. Папа тогда уже был на фронте, а мы с мамой остались, я эвакуироваться отказалась. Мама поехала в военкомат, чтобы узнать, куда нам можно переселиться. Она пошла к трамваю, который оказался полностью забитым, зацепилась на лесенке за поручень и хотела так проехать. Вдруг подбежал какой-то молодой человек, отшвырнул ее, сам уцепился за поручень, и трамвай поехал. И вдруг начался страшный обстрел, и в этот вагон попал снаряд. Мама уцелела, какое это было счастье. А все люди в том трамвае погибли… Через несколько дней нам предоставили квартиру у Обводного канала. В квартире было все разрушено, было очень холодно, но сохранились печка и плита. Весь Московский район стал передовой линией защиты Ленинграда. Меня сразу записали в бригаду самозащиты города. Мы охраняли дома от зажигательных бомб. Потом был приказ эвакуировать всех молодых людей из Московского района на Петроградскую сторону, поселили на Кировском проспекте, 24 (Каменноостровский). Осенью партизанские отряды уже были собраны, и они проявили потрясающий патриотизм. Они собрали 240 лошадей с повозками с продуктами и провезли этот обоз через фашистскую линию. И ни одна лошадь не погибла. Это очень важно.
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:32 от Mary »
Упраздненный переулок, третий дом от угла Римского-Корсакова.
Тамара Александровна Вишнякова
Когда началась война, мне было 6 лет. Я, моя мама, папа, младшая сестра Таня, которой было три года, и новорожденная Галочка жили на Упраздненном переулке, третий дом от угла Римского-Корсакова.
Мои детские воспоминания о блокадном городе – это в основном бомбежки, обстрелы, обсыпавшаяся штукатурка, когда в угол дома попал снаряд, лежащие на улицах после бомбежек тела.
Очень хорошо помню, когда мама, которая уже не могла сидеть, а только лежала, и, теряя сознание, сказала: «Иди к крестному». Крестный служил в машинном отделении на крейсере «Киров», который стоял на Васильевском острове. Сейчас меня удивляет то, как я в таком раннем возрасте могла совершить такой дальний переход, по заданию мамы я шла по Калинкиному мосту, мне было только 6 лет. Было очень яркое солнце. Я это очень хорошо помню.
Я прошла по Упраздненному, до улицы Декабристов, до Пряжки, потом по улице Декабристов до Театральной площади, потом по Глинки через Поцелуев мост, вышла на площадь Труда.
Было солнце, и я шла среди сугробов, которые были выше меня, и никого не повстречала.
А вот на углу набережной около моста Лейтинанта Шмидта я встретила молодую женщину. Она увидела меня и вскрикнула: «Девочка, ты куда такая маленькая? Как тебя мама отпустила»
Она взяла меня за руку и провела через мост. Мы подошли к часовому, я назвала фамилию своего крестного – Ширманов Константин Ильич. И мы долго с ней стояли и ждали, пока он выйдет, и она не уходила. Через продолжительное время я увидела своего крестного, у которого по щекам катились слезы. Он спустился, взял меня на руки и попросил разрешение взять меня на корабль. Ему дали такое разрешение. В кают-компании меня накормили, дали мне небольшой сверточек с собой. Обратно я шла сама. До сих пор думаю, как я шестилетняя вообще прошла этот путь.
У отца была бронь, папа служил на железной дороге, ему было 40 лет.
И еще помню, как 31 декабря 1941 года умирал папа. Мы сидели с Таней на кровати напротив, мама, видимо, стояла в очереди за хлебом, ее дома не было, а он лежал в муках, тянул руки и просил хлеба, от голода страшная смерть.. Чтобы похоронить папу, приезжал крестный. Я хорошо помню этот эпизод. Расстелили одеяло на полу, его завернули конвертом, а где похоронили никто не знал, ни крестный, не знал, никто.
Мама… Вскоре после эпизода с потерей сознания, мамина подруга со своей дочерью, отвезли ее на детской коляске в больницу. Я тоже сопровождала маму в больницу, там ее приняли, потом вывезли на каталке и мы с ней попрощались. Она сказала: «Наверное, я тебя больше не увижу, доченька». Маму не смогли восстановить, так как в организме ужебыли необратимые процессы, и она умерла в мае 1942 года.
После того, как маму взяли в больницу, встал вопрос: меня и мою сестру куда? Меня по возрасту определили в детский дом, а сестру – в дом малютки. Нас разлучили, но потом в июле 1942 года нас почти одновременно эвакуировали. Я оказалась с детским домом в Суздале, а мою сестру эвакуировали в Кемерово, и, что интересно, нас одновременно взяли на воспитание. Я 4 года прожила в приемной семье, у одинокой молодой женщины, а в 1946 году крестный возвращался с Дальнего Востока из армии, и он за мной заехал. В течение недели оформили документы, и в 1946 году я оказалась в Пушкине у бабушки. Сестру Танечку долго искали. Я ездила в Кемерово в первый свой отпуск. Мне даже показали книгу с записями, хоть и права не имели. В книге было написано – Коноплева Татьяна отдана в дети, только это и все. Никаких следов.
Из блокады, что я еще очень хорошо помню: угол Упраздненного переулка и Римского-Корсакова. Ноябрь 1941 года. Упала бомба, через всю мостовую громаднейшая воронка, и угловой дом пошел большими трещинами. А наш дом третий. Я себя помню, я была в доме и стояла посреди комнаты, и вдруг такой взрыв, что кровать подскочила на уровень моего роста, стекла были разбиты, после этого окна забили фанерой. Топили буржуйки. «Буржуйки» – это такие небольшие металлические печи, вытяжные трубы которых дымили из окон тех квартир, где ещё жили люди.…
Это мои детские воспоминания. Жуткие воспоминания.
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:32 от Mary »
Мама одна нас растила с сестрой. Началась война. Детей эвакуировали, но мама боялась нас отдать, оторвать от себя, поэтому она любыми путями оставила нас. Жили втроем.
Когда-то мама работала в Политехническом институте на кафедре. У нее была продуктовая карточка служащей. Продовольственные карточки были введены с начала войны. Но уже 2 сентября началось снижение норм. Этой нормы, что полагалось по карточке служащего нам не хватало, и она пошла работать простой рабочей на хлебозавод, чтобы получать рабочую карточку. И еще – на ткани мешков оставалась мука, и ее выколачивали. Мука была очень дорога.
На рынках была возможность купить продукты и хлеб по «бешеным» ценам или в обмен на драгоценности, дорогие товары, хорошую одежду. Продуктов не хватало, и мама продавала вещи.
Блокада. Голод. Холод. Уголь не поступал. А топливо нужно было. И женское население стали мобилизовывать на торфоразработки. Я училась в 307 школе, была ученицей 6 класса, когда нас, детей, мобилизовали в помощь для прополки и уборки овощей. Ручки у нас были слабые, но нормы мы выполняли. Потом про нас в газете написали, храню эту вырезку, берегу, потому что очень важно для меня то, что там написано:
«7 тысяч ленинградских школьников работали минувшим летом в подсобных хозяйствах прифронтового Ленинграда. Они обработали под овощи и картофель 392 гектара земли. За самоотверженный труд четырем тысячам детей вручены медали «За оборону Ленинграда». На днях во Дворце пионеров состоялся вечер школьников-медаленосцев. Они с воодушевлением приняли письмо к защитникам города Ленина, в котором обещают хорошо учиться и работать». Меня тоже наградили, и я запомню навсегда, как нам вручали медали.
Не могу забыть наши переживания из-за таких зимних условий и нашего быта. У нас появились вши. Белые вши, их было очень много и в одеяле, и в белье, и в волосах. Спастись от них было нечем. Мама боролась с этим как могла. Она маленьким чугунным утюжком проглаживала наше нательное белье по швам, где стыковка, но это практически не помогало. Мне и сестра, и мама вычесывали волосы, чтобы не обрезать косы.
Затем пришли большие морозы. Уже в октябре застыл лед. Страшная была ситуация. Канализация замерзла, водопровода нет, стекол нет, окно выбито, фанерой забито, зима лютая, два ватных одеяла. Спали все вместе на кровати – мама, сестра и я.
Все нечистоты выливали во двор. Территория двора стала как в каменном мешке. И очень много нечистот, превратившихся в лед. Когда началась весна, могла пойти эпидемия. И всех выгнали на скол, все его кололи, а затем грузили на лист фанеры, укрепляли веревку и, как бурлаки на Волге, тащили фанеру с нечистотами в Обводный канал.
Концерты в госпиталях делали, письма помогали, писали, а потом нас мобилизовали на огороды.
Дома не было света и тепла, не подавалась вода в квартиры и не работала канализация. Но самое главное – почти не было еды…Есть хотелось постоянно, а мама говорила, что она не хочет, и только теперь я понимаю, что она нам все отдавала.
Мы жили возле Обводного канала, а там под мостом уже покойники, замерзали в страшных позах. Со смертью свыкаешься, и она становится бытом.
Мама потом работала еще в детской инфекционной больнице и там арка была, где покойников было под самый верх и еще, говорят, сжигали на кирпичном заводе. Потом мама на овощной базе работала, капусту на посол готовила. Мама приносила нам кочерыжки, и мы с сестрой их обгрызали. До сих пор знаю, что вредно, но иногда хочется их погрызть. Она эти кочерыжки нам принесет, и мы с сестрой радуемся.
Я хотела заниматься всегда, занималась три года в Доме пионера и школьника… Мы выступали в госпиталях, нас так активно принимали, там папы, дедушки, они хотели прикоснуться к нам, обнять. Выступали с баснями, с отрывками, многое помню до сих пор, например, мое любимое «Утро» Никитина (прочитала наизусть полностью и очень проникновенно, выразительно):
Звёзды меркнут и гаснут. В огне облака. Белый пар по лугам расстилается. По зеркальной воде, по кудрям лозняка От зари алый свет разливается. Дремлет чуткий камыш. Тишь — безлюдье вокруг. Чуть приметна тропинка росистая. Куст заденешь плечом,— на лицо тебе вдруг С листьев брызнет роса серебристая. Потянул ветерок, - воду морщит-рябит. Пронеслись утки с шумом и скрылися. Далеко-далеко колокольчик звенит. Рыбаки в шалаше пробудилися. Сняли сети с шестов, вёсла к лодкам несут... А восток всё горит-разгорается. Птички солнышка ждут, птички песни поют, И стоит себе лес, улыбается. Вот и солнце встаёт, из-за пашен блестит, За морями ночлег свой покинуло, На поля, на луга, на макушки ракит Золотыми потоками хлынуло. Едет пахарь с сохой, едет — песню поёт, По плечу молодцу всё тяжёлое... Не боли ты, душа! Отдохни от забот! Здравствуй, солнце да утро весёлое!
Читали и Пушкина, и Некрасова и других поэтов.
И еще от войны осталось такое воспоминание: в Ленинграде были пленные немцы. Запомнилось, как они были одеты. Замотанные все, они работали на завалах после бомбежек, и ходили под присмотром наших военнослужащих разбирать эти завалы.
Когда прорвали блокаду, было полное ликование, потому что мы поняли, что уже не пропадем.
Мне всегда было радостно, что мы все втроем живы остались.
Но все пережитое трудно забыть.
leningradpobeda ru
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:32 от Mary »
В Ленинграде на Малой Посадской улице, в доме 19, квартире 2 жила счастливая многодетная семья. Галичкина (Суокас) Лидия Марковна, моя прабабушка, была младшим ребёнком. У неё была старшая сестра Елизавета и два старших брата: Павел и Иван. Отец Суокас Марк Владимирович работал управдомом, мать Екатерина Ивановна была домохозяйкой.
В 1941 г., когда началась война, Лиде было 9 лет. В 1942 г. в военном госпитале от астмы умер отец. Особенно моей прабабушке запомнилось, что когда папу увезли в больницу, они с сестрой 3 дня стояли за хлебом, хлеба не было. Люди прямо в очереди падали от голода. Потом хлеб привезли, но его было очень мало. Чтобы заглушить чувство голода, на буржуйке на всю семью варили ведёрную кастрюлю воды с кусочком хлеба.
Вскоре после смерти отца умерла мама. Той зимой был страшный мороз. Лида с сестрой погрузили тело мамы на санки и повезли, им встретилась машина, в ней маму увезли на кладбище.
Брат Иван пропал. Не было известно, где он.
Брат Павел иногда уходил из дома на поиски еды. Через 2 или 3 дня после смерти матери он вернулся ни с чем. Выяснилось, что в столовой для военных его накормили рыбными костями. Лида с сестрой Лизой стали его ругать за то, что он ничего им не принёс. Наутро Павел умер, у него раздулся живот.
Потом слегла и Лидия Марковна – сильно ослабла, не могла ходить. Машина, которая забирала покойников, увезла её в 23-й детский дом. Там кормить не стали, а лечили уколами (витамины, глюкоза). Лида встала на ноги.
Весной 1942-го года было принято решение эвакуировать детей из детских домов. Казалось, что всё страшное уже позади. Но не только голод угрожал ленинградским детям. Моя прабабушка рассказала, как проходила эта эвакуация из Ленинграда в село Гагино: «Нас везли по Ладоге в трёх пароходах: первые два были с детьми из детских домов, в третьем – бельё и другие вещи. Началась авиабомбёжка. 1-й пароход затонул, 3-й тоже, я была во 2-м. Когда причалили к берегу, бомбёжка продолжалась. Бросили на берег трапы. Военные перебрасывали детей с парохода на берег и бежали с ними в лес, там пережидали. Потом нас погрузили в машину и повезли к поезду до станции Сормово. Оттуда мы ехали в машине в село Гагино Горьковской области. Селяне встречали нас с молоком и другими продуктами, хотели накормить, но их отгоняли, кричали: «Кормить нельзя – они умрут!» Так я оказалась в Гагинском детском доме №23. Потом сюда попала моя сестра. Ее после детского дома отправили в Ленинград. Елизавета работала на Пролетарском заводе, жила в общежитии, потом взяла к себе меня. Потом я поступила в торговый техникум. Когда она училась на втором курсе, сестра Лиза умерла от рака. И я осталась одна».
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:33 от Mary »
Козлов Борис Абрамович, житель блокадного Ленинграда, 1933 года рождения
В 1941 году мне было 8 лет. В начале сентября немецкие войска полностью окружили Ленинград. Начались обстрелы города из дальнобойных орудий и почти ежедневные бомбёжки. Поблизости уже несколько разрушенных домов. У некоторых отвалились наружные стены и видны остатки лестниц, внутренности квартир с мебелью, картинами, абажурами, качающимися на ветру. Я с родителями жил на Фонтанке, дом 80, вокруг нашего дома были расположены здания райкома, исполкома, госбанка, военкомата, то есть это был особо интересующий немцев пятачок, и этот пятачок очень здорово бомбили, потом бомбежки прекратились и были обстрелы.
До войны моя мама, Галина Семеновна Козлова, работала секретарем в городском суде, с октября 1941 года стала работать в 265 эвакогоспитале, который находился на улице Мира. Всю войну она там проработала, но не медицинским работником, а на регистрации больных и выписке. Сейчас в этом здании находится зенитно-ракетное училище. А мой отец погиб в первые дни войны.
Я всю блокаду прожил в Ленинграде. Моя главная задача была – выжить и не создавать особых проблем родителям. Я был уже достаточно большой и многое из тех блокадных дней хорошо помню. Особенно мне запомнилось, как попала пятисоткилограммовая бомба в рядом стоящее здание Института Гипромес, Фонтанка 78. Здание было разрушено, а у нас дома вылетели все стекла, остались одни форточки. Представьте, что значит оказаться поздней осенью без окон. Мы с мамой пошли собирать железо, доски всякие, оторвали задние стенки шкафов. И забили окна всякими железками, одеялами и оказались в темноте, по сути дела все превратилось в длинную ночь. Все время темно-темно… Темно и голодно.
А потом в квартире я остался один, приходила иногда мама, иногда родственники интересовались. Зима сорок второго была самым страшным временем – есть было совсем нечего.
Через какое-то время меня забрала тетка, которая работала врачом в 121 железнодорожном полку, и я там стал что-то вроде воспитанника, отирался на кухне.
Мы, дети блокады, видели и запоминали все. Все то, чего не должны видеть дети: холод, голод, бомбежки и непрерывный артобстрел. Мы видели много замерзших и умерших от голода людей.
После войны окончил школу и военное училище. 40 лет отслужил в армии, прошел путь от солдата до полковника, имею 16 правительственных наград.
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:33 от Mary »
Мою прабабушку зовут Васенёва Зоя Васильевна. Она родилась в Ленинграде в 1922 году. Когда началась Великая Отечественная война, ей было 19 лет, и она после окончания школы училась в педагогическом училище на Звенигородской улице. Семья прабабушки жила на Московском проспекте в доме 36, это недалеко от печально знаменитых Бадаевских продовольственных складов. Прабабушка хорошо помнит тот день, когда в сентябре 1941 года эти склады подверглись немецкой бомбардировке.
В период блокады с 1941 по 1942 годы моя прабабушка вместе с другой молодёжью входила в состав войск МПВО (местной противовоздушной обороны). Их задача была во время налёта на город немцев находиться на крышах домов и успевать сбрасывать вниз в кучи песка зажигательные авиабомбы, пока те не успевали сработать. Счёт шёл на секунды. Многие бойцы МПВО в случае промедления погибали на прямо крышах от ожогов и осколков. Также в эти годы прабабушка работала в домовом комитете. Вместе с другими работниками она обходила квартиры ленинградцев и записывала умерших.
В конце 1942 года прабабушка пошла добровольцем на фронт. Она сделала это сознательно, потому что материальное и продовольственное снабжение действующей армии было намного лучше гражданского населения в блокадном городе. Прошла экспресс-курсы связистов и была направлена в 54-ую Армию Волховского фронта, которой командовал генерал Федюнинский. Часть, где в звании старшины служила прабабушка, принимала участие в феврале 1943 года прорыве блокадного кольца совместно с войсками Ленинградского фронта. В дальнейшем её часть освобождала от немецкой оккупации город Любань, это крупный населённый пункт в Ленинградской области.
Конец войны прабабушка встретила в родном Ленинграде в 1945 году. Ровно через неделю после дня Победы у неё родилась дочь, которая стала моей бабушкой. Прабабушка и сейчас жива, но общаться с ней тяжело, т.к. она очень плохо слышит. Это последствия близкого разрыва снаряда, случившегося на войне. Автор: Александрова Дарья, правнучка Васенёвой Зои Васильевны
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:33 от Mary »
В музее нашей школы есть старая фотография. Такая же есть у нас дома. На ней — выпускной класс. Девушки в белых платьях. Одна из них — моя прабабушка, тогда Людмила Евстифеева. Под фотографией слова: «Выпуск 1940 года». Тем летом Людмила стала студенткой библиотечного института. А через год, 8 сентября 1941 года, ей исполнилось 19 лет.
Самую страшную блокадную зиму сорок первого года она вместе со своей мамой переживала в Кронштадте: бомбежки, обстрелы, холод. Дежурили на крышах, работали в госпитале и на ремонтном заводе. Самым ужасным испытанием был голод. Многие знакомые умерли от голода. А им, как говорила бабуля, повезло: они выжили, потому что моя прапрабабушка, бабушка Вера, сдавала кровь, была донором, за это давали дополнительный паек. И все равно есть хотелось всегда. Бабуля говорила, что самым трудным было вставать утром. Это было настоящим подвигом: голодной, обессилевшей, встать, заправить постель, умыться ледяной водой, почистить зубы. Но ее мама сама была очень организованным человеком и не позволяла ныть и опускать руки. Она буквально заставляла жить.
Радостным событием было получение разрешения на эвакуацию. Но они не представляли, какой страшной будет дорога по Ладоге. «Колеса машин — наполовину в воде, ведь уже был апрель. Дорогу бомбят. Лед трескается. Машина, которая шла впереди, ушла под лед вместе с людьми. И никто не бросился спасать, ведь останавливаться было запрещено, следующий грузовик просто объехал полынью. Он доехал до Большой земли. Люди остались целы. Повезло».
Сохранилась фотография, на которой запечатлен школьный драмкружок, который вела бабушка Вера — Вера Петровна Евстифеева, учительница 425 школы. Она в центре, а вокруг старшеклассники. Они готовят к постановке пьесу «Сады цветут». На фотографии дата — 15 мая 1941 года. Через месяц началась война, все мальчики ушли на фронт. И почти никто не вернулся. Крайняя слева — подруга моей прабабушки, Зоя Николаевна Булынина, будет связисткой на Волховском фронте. Свою фотографию в военной форме, сделанную в феврале 1945 года, она подпишет «Кочергунчик». Так прозвали тетю Зою, за то, что она однажды забыла про топящуюся печку и чуть не спалила дом. Эту фотографию «в память о тяжелых днях разлуки, борьбы и переживаний» Людмила Евстифеева получила в Кировской области, где жила в эвакуации. Чисто городские жительницы, они научились печь хлеб в русской печке, доить козу, косить траву, работать в поле. Бабушка Вера во время эвакуации работала в детском доме, а когда вернулась в Кронштадт, опять стала учителем. В школу она приносила не только учебники и тетрадки, но и кусочки хлеба, чтобы подкармливать самых слабых ребят...
Бабушка моей мамы - Червякова Александра Петровна с 5 лет жила у родственников в Ломоносове, закончила 4 класса и пошла учиться на кондуктора трамвая. Когда началась война, ей было 16 лет.
Вместе с детьми её возраста прабабушку отправили на лесозаготовки, так как отапливать блокадный город Ленинград было совершенно нечем, и наличие дров становилось жизненно необходимым.
«Работа на лесозаготовках была очень тяжелой», – вспоминала она. - В бригаде одни девчонки, а бревна такие тяжелые, зимой по пояс в снегу. Работали мы совсем недалеко от линии фронта там, где сейчас дачное поселение Мшинская. Однажды, когда прозвучал сигнал на обед, девчонки из бригады выскочили из окопа и побежали в столовую, а я застряла, потому что у меня были очень большие валенки. И в этот момент налет и бомбежка… Несколько девочек погибло. Так меня валенки спасли.
И в дождь, и снег, и вьюгу мы в Ленинград поставляли дрова, трудились, находясь в 2—3 километрах от линии фронта, под артобстрелом и налетами фашистской авиации».
В Лужском Леспромхозе прабабушка проработала с 13 апреля 1942 года по 1 октября 1945 года. В списке лиц, представленных к награждению медалью «За оборону Ленинграда», - Червякова А. П. 1924 года рождения, грузчица Щегловской лесозаготовительной конторы треста Ленлес. В графе краткая характеристика указано: «Норму выполняет на 200%».
Эта почетная награда есть у моей прабабушки. Мы бережно храним ее в семье.
После войны почти всю жизнь прабабушка работала на заводе «Красный Октябрь» в столовой. И даже в 70 лет молодежь на работе обращалась к ней тетя Шура, потому что она была очень легким и приятным в общении человеком.
Татьяна Борисовна Фабрициева (в девичестве Андриевская) «Житель блокадного Ленинграда» родилась в городе Ленинграде 15 ноября 1931 года. Ее отец Энгельгардт Борис Михайлович профессор Ленинградского государственного университета умер от голода 25 января 1942 года. Мать Андриевская Лидия Михайловна 1900 года рождения, работник публичной библиотеки имени Салтыкова-Щедрина, умерла от голода 6 февраля 1942 года. Татьяна Борисовна по профессии врач – бактериолог. В настоящее время живет в городе Кандалакше Мурманской области. У Татьяны Борисовны трое детей: два сына и дочь. Все живут в городе Кандалакша. БЛОКАДА
/ФРАГМЕНТ ВОСПОМИНАНИЙ /
Наше детство качала взрывная волна,
Убаюкивал гул канонады.
Никогда не забыть нам, что значит война
И жестокое слово - блокада.
Так писала я когда-то в своём единственном стихотворении о войне. Я очень не люблю вспоминать то жестокое время, лишившее меня всего самого дорогого: родителей, детства, родного дома. Об этих днях напоминает маленький скромный значок "Жителю блокадного Ленинграда". За этой небольшой медалькой прячется так много тяжёлых и горьких воспоминаний. Некоторые удивляются, что этот значок даст какие-то льготы, говоря: "Ну что мог сделать во время войны девятилетний ребёнок?" Оказывается, кое-что мог, а самое главное смог выжить.
Война началась для меня, как и для многих, солнечным воскресным утром 22 июня 1941 года. Очень хорошо помню этот день. Мама уехала за город, снимать дачу, а мы с папой собирались на воскресную прогулку и, вдруг, это страшное слово - Война! Сообщение Молотова, это не привычное обращение Сталина: "Дорогие братья и сестры...", оно прозвучало так странно, что запомнилось на всю жизнь. Почему-то стало очень страшно, и я долго плакала от страха и не верила взрослым, которые меня уверяли, что война далеко.
Первые дни жизнь в городе изменилась мало, но мамины ученики и старшие братья осаждали военкоматы, стремясь записаться добровольцами, и очень огорчались, что их не брали по малолетству. Многие из них добились своего, но так и не вернулись обратно.
Вскоре мы уехали в деревню Заборье под Окуловкой, там война совсем не ощущалась, но в селе совсем не было мужчин, их заменяли женщины, а мы, малышня, трудились на колхозных огородах, выпалывая длинные-длинные ряды моркови. Это был мой первый труд на земле.
Не прошло и трёх недель, как за нами приехал отец. С большим трудом, с пересадками, нам удалось добраться до Ленинграда, Запомнилось почти суточное сидение на станции Малая Вишера и её разрушенный вокзал.
Город изменился неузнаваемо. Наш двор был забит беженцами. Стояли подводы, мычали коровы, голосили петухи и прямо на земле сидели женщины, окружённые плачущими детьми. Правда, вскоре они как-то рассосались среди ленинградцев или были эвакуированы дальше, я точно не знаю.
А для нас, ребятишек, началась очень интересная жизнь: мы стали членами отрядов ПВО, учились оказывать первую помощь, ежедневно заменяли запасы питьевой воды, разносили по квартирам какие-то повестки, ребята постарше учились тушить "зажигалки", так в обиходе называли зажигательные бомбы, с которыми нам вскоре пришлось хорошо познакомиться. Все мы уже умели обращаться с противогазами. Мы помогали взрослым освобождать подвалы и чердаки от мусора, а потом до позднего вечера играли в прятки на освобождённых территориях. Небольшими вёдрами таскали на чердаки песок и сбрасывали его в железные ящики. Этот песок вскоре помог затушить не одну зажигалку.
Постепенно всё труднее становилось с питанием, приходилось подолгу стоять в очередях, были введены карточки. Многие мои друзья и подруги уже уехали в эвакуацию, собирались и мы с мамой, но в последний момент она передумала и осталась с отцом, который не был включён в списки на эвакуацию, так как после лагерей не имел права проживать в Ленинграде.
Прекратились наши прятки и беготня по чердакам. Днём мы дежурили связистами при дежурных ПВО. Вечерами над городом плыли серые «дирижабли», похожие на слонов и бегемотов, которые за верёвочки вели бойцы в защитных гимнастёрках. Позднее город погружался во тьму и мы, помогая взрослым проверять светомаскировку, стрелой неслись в те квартиры, из-за занавесок которых пробивался свет.
И вот наступил самый страшный сентябрьский вечер. Мы были в гостях у папиных друзей, когда объявили воздушную тревогу. До этого их объявляли часто, но ничего страшного не происходило, трещали зенитки и объявляли отбой. А тут мы услышали не только зенитки, но и глухие удары взрывов. Когда, после отбоя, мы вышли на улицу, то увидели страшное багровое небо и расползающиеся по нему клубы дыма. Позднее мы узнали, что это горели Бадаевские склады, те самые, где хранился основной запас продовольствия для города. Война для нас вступила в другой этап. Вечером снова была тревога, раздавался ужасный свист и после него глухой удар. Пол ходил ходуном, и казалось, что мы не дома, а на борту океанского корабля. Вскоре нам пришлось спуститься в убежище. То, что мы увидели утром, потрясло меня на всю жизнь: на соседней улице все дома через один были словно разрезаны ножом, в остатках квартир были видны печи, остатки картин на стенах, в одной из комнат над бездной повисла детская кроватка. Людей не было нигде. Всё это сперва показалось кошмарным сном, а потом стало повседневностью. Каждый вечер звучала сирена, слышался противный вой немецких самолётов, визг падающих бомб и земля содрогалась от взрывов.
В одну из ночей к этим звукам добавился страшный трубный рёв — это рыдала в зоопарке умирающая слониха Бетси, любимица всей детворы, которую придавило обломками. Весь город оплакивал свою любимицу, но ничем не смог ей помочь.
Мы жили около "Большого дома", так называлось в народе здание НКВД на Литейном проспекте, видимо оно и Литейный мост были основными объектами этих ночных налётов. Всю войну это зловещее здание простояло незыблемым среди десятков разрушенных домов.
В октябре, спасаясь от ночных налётов, мы перебрались к нашим знакомым на Мойку, где было спокойнее. Голод наступал всё сильнее: исчезло масло, уменьшилась выдача хлеба. По карточкам вместо сахара выдавали какие-то странные конфеты из дуранды, что-то клейкое и резиновое под названием казеиновый сыр, потом и это исчезло. В ноябре не стало света. На Невском, как замершие мамонты застыли обледеневшие троллейбусы. Исчезли кошки, в том числе друг моего детства кот Мурка. Мама не ходила на работу, уроков в школах не было. В декабре ударили сильные морозы, не было света и, вечерами мы сидели при коптилке. Исчезла вода, нечем стало мыться, кое-как растапливали снег. К воздушным налётам присоединился несмолкаемый гул канонады, артобстрелы не прекращались ни на минуту, но город жил, несмотря на то, что по улицам тянулись вереницы саночек везущих мертвецов.
В декабре нормы выдачи хлеба опять урезали: на детскую карточку давали 100 грамм, на рабочую 300, служащим 250. Варили студень из столярного клея, придумывали что-то ещё. Вечерами по тёмным улицам двигались призрачные точки фосфорных значков, которые прикрепляли к одежде, что бы в темноте не налететь друг на друга. 15 ноября мне исполнилось десять лет и мне, тоже подарили такую "блямбу". В один из артналётов меня чуть не убило свинцовым осколком снаряда, он неожиданно влетел в окно и разбил цветочный горшок, у которого я стояла.
Но даже в эту страшную зиму ленинградцы умудрялись устраивать маленькие праздники. Светлым воспоминанием осталась Ёлка, которую устроили артисты Ленинградского театра комедии для детей. Это было что-то сказочное: в мёртвом городе ёлка, настоящий Дед Мороз, представление и даже подарки! И, что самое удивительное - больше всего меня обрадовало в подарке не сладости, уже забытая дуранда, ни сухарики, а очаровательная Елочная игрушка — маленький смешной ватный поросёнок в поварском колпачке, который весело улыбался и словно говорил, что всё будет хорошо.
Но с каждым днём становилось всё хуже и хуже. Мы уже не могли обременять наших знакомых. Папа совсем ослаб, у него обострился полученный в тюрьме туберкулёз, и мама на саночках повезла его, закутанного, как куклу домой... В комнатах было, кажется, холоднее, чем на улице. Дрова все оказались украдены и мы пытались обогреться, сжигая огромные дедушкины нотариальные книги. Позднее удалось раздобыть буржуйку, в дело пошли стулья и доски полок, но теплее становилось не надолго, и спали мы, не раздеваясь. Я в шубе и шапке, папа был укрыт всем чем угодно, а мы с мамой согревали друг друга. Чувство голода не проходило ни на минуту.
Спасала меня новая школа, в которую меня записали, она была в нашем дворе. Уж не знаю, какие люди и как устраивали нам детям ежедневные обеды, но каждый день приползали мы в школу и получали по тарелке горячего грибного супа с перловкой в течение целого месяца. Думаю, что своей жизнью я обязана этим грибам и людям, отдавшим их детям.
Бомбить стали реже и меньше, но артобстрелы не прекращались по-прежнему. Папа умер 25 января, как раз в день его смерти нам добавили по 25 грамм хлеба. Мама слегла, и 6 февраля не стало и её. Соединились два фронта, заработала тоненькая ниточка Ладожской "Дороги жизни", но моих родителей это уже не спасло.
А для меня началась новая жизнь. Меня удочерила замечательная женщина, Татьяна Евгеньевна Зеленина, дальняя мамина родственница. Удочерила, невзирая на то, что уже имела двоих детей и тяжелобольного мужа, умиравшего от язвы в клинике(ее муж Николай Зеленин умер в конце февраля 1942 года). Она взяла меня тяжелобольную, вшивую, страдающую от высокой температуры и цинги, вылечила, выходила и даже сохранила мои косы, невзирая на почти полное отсутствие воды. Много позже, когда она вторично спасла меня от тяжелейшей пневмонии, я стала называть её мамой.
А пока я медленно возвращалась к жизни. Началась весна, стало теплее и, хотя ещё держались сильные морозы, мы бесстрашно ходили за обедами, которые стали выдавать в литфонде детям, погибших писателей. Ходили и за водой, сначала на Неву, а потом появилась вода в нашем подвале, и стало легче. Прибавили ещё немного хлеба. Прорвали блокаду, в город стали проникать люди с "большой земли", сперва по ледовой дороге, потом по железнодорожной ветке, через станцию Хвойная.
Заживали отмороженные ноги и пальцы, артобстрелы стали настолько привычными, что на них перестали обращать внимание, хотя именно тогда, снаряд, влетевший в мою родную квартиру, окончательно разрушил остатки моего счастливого детства.
Мы старались, чем могли помогать взрослым. Моя приёмная мать, чтобы иметь рабочую карточку работала дворником. Её муж умер, и ей надо было одной поднимать нас троих. Не раз в течение месяца она ходила через весь город на донорский пункт сдавать кровь и паёк приносила нам, отвозила умерших на Охтинское кладбище. Иногда удавалось что-то купить или выменять. Так в доме появился кулёчек гороха, потом чечевицы, и пакетик кофе, который мы жарили, мололи на мельничке, и пили по утрам. Это было спасением. Мы с братом и сестрой пилили, кололи и таскали дрова, топили печку и в ней варили гороховую или чечевичную кашу, а потом, дожидаясь возвращения мамы с работы, прижавшись к чуть тёплому кафелю, пели наши любимые песни: "Любимый город", "Спят курганы тёмные" или читали вслух поваренную книгу Елены Молоховец и хохотали над её советами типа: "Если к Вам пришли гости, достаньте из буфета баранью ногу, обжарьте её и обложите её жареным картофелем", а мы и вкус то картофеля успели забыть. Наступил март, на солнышке начало теплеть, и весь Ленинград вышел на очистку города. Мы, ребята вместе со всеми пытались колоть лёд, но сил удержать лом не хватало, и мы оттаскивали сколотые льдины, освобождая трамвайные пути. Какая была радость, когда по освобождённым рельсам весело звеня, прошёл первый трамвай. В мае открылся кинотеатр "Спартак" и мы каждый день ходили смотреть фильм "Свинарка и пастух". И вот однажды, тоже в конце мая, в трубах загудела вода и мы, все трое, в восторге плясали под ледяным душем, распевая: "Друга я никогда не забуду, если с ним повстречался в Москве". В конце мая зазеленела трава и на полянке, под окном кухни, неожиданно вылезли шляпки шампиньонов. Мы, заметив их сверху из окна, мчались вниз и набирали иногда несколько штук. Снова грибы спасали от голода и давали надежду на жизнь. В городе в скверах и садах начали возделывать огороды.
Возобновились занятия в школе, и я пошла в четвёртый класс, но не было, ни учебников, ни тетрадей и мы больше пололи огороды, чем учились. Война как-то отодвинулась, но голод не отступал. Мама по-прежнему делила на всех донорский паёк, пришла из Москвы с оказией посылка от родных, появилась какая-то крупа, варили щи из лебеды, но ленинградцы всё ещё напоминали больше тени, чем живых людей. Дети оживали быстрее и уже в июне возобновились наши прежние игры в прятки, салочки, а ведь месяц тому назад мы, как старички грелись на солнышке, многие двигались с трудом.
В конце июля всю нашу семью вывезли на американском самолёте "Дуглас" в Москву (московские ермоловские родственники обратились лично к Молотову с просьбой вывезти семью Зелениных из блокадного Ленинграда. Вместе с вдовой и детьми Николая Зеленина в Москву вывезли и Татьяну Борисовну). В полёте нам пришлось принять воздушный бой, но всё ограничилось несколькими выстрелами, а сопровождавшие истребители отогнали немцев быстро, Москва встретила нас солнцем и вкусным завтраком в аэропорту. Так в августе 1942 года закончилась для нас блокада, но для многих наших земляков она ещё продолжалась.
Сейчас о блокаде пишут по-разному, Больше о предательстве, каннибализме, насилии. Но мне с этим не пришлось столкнуться. А за себя и своих сверстников я твёрдо могу сказать, что в самые тяжёлые блокадные дни мы не сомневались в победе, мы гордились тем, что живём в таком героическом городе и не представляли себе, что он мог быть сдан. Слишком дорогая цена была заплачена. Наверное, было в городе и мародёрство и предательство, но мне повезло: вокруг меня были замечательные люди, отзывчивые, честные, настоящие труженики, не жалевшие жизни для спасения города. Не все они дожили до Победы, вечная им память и слава!
И в заключение стихи, написанные мною к 65 годовщине полного снятия блокады Ленинграда.
Блокада
Ночами снится вновь Блокада,
Взрывая радужные сны,
Грохочет нудно канонада,
Являя жуткий лик войны.
Застыли снежные громады –
Торосами замёрзший лёд,
А змейка теней Ленинграда
Глоток воды живой несёт.
Петляя, огибает тупо
Тех павших рядом на ходу.
Они несут (живые трупы)
Глоток воды, свою еду.
Туда, где старенькой буржуйки
Их ждёт ещё чуть тёплый бок:
О кипятке мечтая струйке,
Что смерти отдалит порог.
А рядом мёртвые глазницы
Разбитых бомбами домов…
Уж более полвека снится Мне самый страшный изо снов.
Автор: Фабрициева Татьяна Борисовна
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:34 от Mary »
Место действия - Охта и Калужский пер. Без адресов.
Екатерина Анисимовна Щербакова и Клавдия Анисимовна Щербакова
Шла гражданская война, в семье сапожника Щербакова родился девятый по счёту ребёнок. Семья жила в деревянном двухэтажном доме на Охте. Щербаковых там было одиннадцать человек. Предпоследняя девочка родилась в 1916 году. Голубоглазая Катя появилась на свет в самый разгар Первой Мировой войны. Через пять лет родилась ещё одна дочка, которую родители назвали Клавдией. Все дети, несмотря на тяжелейшую обстановку в стране, учились в начальной школе. Старшие братья уже работали на заводе. Отец – сапожник Анисим Титовичбыл человеком строгих правил, кормил и обувал всю семью. Мать - Агафья Григорьевна - воспитывала детей и подрабатывала на дому белошвейкой. Они поженились в 1899 году, когда обоим было по 18 лет.
Катя и Клава, несмотря на разницу в пять лет, закончили школу №135 почти одновременно. Эта школа называлась Школой Фабричного Обучения и находилась на Охте недалеко от их дома. После седьмого класса Клава пошла работать чертёжницей, а Катя устроилась библиотекарем в Публичную библиотеку, которая и по сей день находится на Невском проспекте.
Девушки продолжали жить в своей многочисленной семье в двухэтажном небольшом домике, пока в 1935 году не умер от туберкулёза отец. Агафья овдовела, но дети были с ней и работали все, и у всех, кроме Кати и Клавы, уже были свои семьи.
Так и жили Щербаковы до 41-го года. Как только началась Великая Отечественная война, все братья ушли на фронт, а Агафья Григорьевна с двумя дочерьми осталась в Ленинграде. Катя работала в библиотеке, Клава чертила чертежи на заводе. Но 8-ого сентября 1941-го года фашистские самолёты совершили авианалёт на город и разбомбили Бадаевские продовольственные склады.
Сразу после этого стала ощущаться нехватка продовольствия, а через месяц жители почувствовали наступление настоящего голода. В Ленинграде ввели продовольственные карточки. Сёстры, так как они приравнивались к служащим, получали по 250 грамм хлеба в сутки. Агафья Григорьевна была по нормам блокады иждивенцем, и её хлеб весил всего 125 грамм. В ноябре сёстрам удалось эвакуировать мать на Большую землю и вернулась она обратно только в 44-м. Как рассказывала бабушка Агафья, вернулась она в Ленинград нелегально, в товарном вагоне, так как въезд для гражданских лиц был запрещён. Катя и Клава поступили на службу в Красную Армию, Красногвардейский РВК. МПВО (Местная Противовоздушная Оборона) города очень нужны были люди, которые могли выходить на дежурства, тушить зажигалки и патрулировать улицы, чердаки и подвалы. В декабре 41-го деревянные дома на Охте пошли на дрова. В городе не было ни отопления, ни воды. Транспорт тоже не работал. Пошёл на слом и дом Щербаковых. Кате и Клаве выделили пустующую квартиру в каменном доме в центре, на Калужском переулке.
И сёстры каждый день ходили пешком на Охту в МПВО. Еле передвигая ноги, они, голодные и замёрзшие, приступали к дежурству.
Катя распухала так, что по утрам невозможно было открыть глаза. Клава, наоборот, худела. Кости, обтянутые кожей. Но сёстры продолжали жить, работать, помогать фронту и делить между собой последние хлебные крохи.
Они вместе пережили зиму 42-го, вместе встретили весну, вместе радовались первому трамваю. После войны обе вышли замуж за военных моряков с Ленинградского фронта и в январе 1946-го у Кати родилась двойня, а у Клавы девочка Таня, моя бабушка. Их старшие братья вернулись с фронта и, большая и дружная семья Щербаковых снова зажила в Ленинграде. Агафья так и жила с дочками и их семьями до самой смерти в квартире на Калужском.
Автор: Босенко Кристина
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:34 от Mary »
О Великой Отечественной войне и блокаде Ленинграда я знаю, в первую очередь, от своих родителей. В нашей семье чтят память о моей прабабушке Прокофьевой Александре Порфирьевне, которая с первого и до последнего дня блокады находилась в Ленинграде.
Её с нами нет, но хранятся медали, орден Великой Отечественной войны II степени и ее фотография.
Прокофьева Александра Порфирьевна родилась 23 апреля 1915 года в Ленинграде. Жила с родителями в коммунальной квартире на ул. Рубинштейна, д. 5. Родные называли ее Алей, сокращенно от имени Александра, Шурой. Она была интеллигентной, начитанной, образованной, красивой! До войны закончила 9 классов.
Александра Порфирьевна с 1942 года работала в Военно-морской медицинской академии ВМФ (ранее она называлась Военно-морской госпиталь) на должности писаря и библиотекаря по 9 ноября 1945 года.
«Голодали сильно. Чтобы приглушить постоянное желание есть, варили клей, ремни, этим питались. И всегда хотелось хлеба»,- вспоминала прабабушка.
В госпитале я выполняла любую работу. Конечно же, ухаживала за ранеными солдатами. Работа была тяжелая, раненые и больные поступали отовсюду, не хватало носилок, коек. Раненых солдат носила на спине от машин в палату. Помощь нужна была всем. О себе не думали, что устали, что голодны, что ноги подкашиваются».
О войне, о блокаде Александра Порфирьевна рассказывать не могла без слез на глазах. Всегда плакала.
Лиля Ивановна Вершинина (в девичестве Кораблева) родилась 25 декабря 1938 года в городе Ленинграде и проживала на Второй Советской улице, в ведомственном доме Октябрьской железной дороги. Отец Кораблев Иван Захарович 1906 года рождения работал на железной дороге, награжден медалью «За оборону Ленинграда». Мать Кораблева Александра Алексеевна 1906 года рождения и трое детей: старшая сестра Тамара родилась 9 июля 1937 года, Лиля 1938 года рождения и младшая сестра Вера (ей в начале войны было 1,5 месяца). Вся семья прожила в блокадном Ленинграде все 900 дней. В настоящее время Лиля Ивановна проживает в городе-герое Мурманске. Является членом Мурманской городской общественной организации «Жители блокадного Ленинграда»
Детство в кольце блокады.Все 900 дней и ночей наша семья прожила в блокадном Ленинграде. Отец мой – железнодорожник, работал на Октябрьской железной дороге, готовил поезда к отправке на фронт и в тыл. Мама не работала, у неё на руках было трое маленьких детей.На начало войны старшей моей сестре было 3 года и 11 месяцев, мне – 2,5 года, а младшей сестре Вере всего 1,5 месяца.Некоторые сейчас говорят, ну что могут помнить такие маленькие дети о блокаде?
Да, мы не совершали героических поступков, мы все 900 дней росли и развивались, несмотря на все невзгоды: голод, холод, бомбежки, переживания. Мы впитывали в себя все, что видели и слышали, а другого в нашей памяти не было.
Жили мы на Второй Советской улице в ведомственном доме, принадлежащем железной дороге, на седьмом этаже ( лифта тогда не было). Жильцов становилось все меньше и меньше, многие эвакуировались вместе с детьми. Опустел наш двор.
Когда по радио («черная, круглая тарелка») объявляли «Воздушная тревога» нам надо было спускаться в бомбоубежище, а потом опять подниматься на 7 этаж, но сил и здоровья у мамы уже не хватало. Отцу предложили переселиться в другой подъезд, в комнату на первом этаже.
Я помню: в комнате было очень холодно, стояла буржуйка, спали мы в одежде. У мамы пропало молоко, и Верочку нечем было кормить. Она умерла от голода в августе 1942 года (ей был всего 1 год и 3 месяца). Для нас это было первое тяжелое испытание. Я помню: мама лежала на кровати, у неё «распухли» ноги, а тельце Верочки лежало на табуретке, на глазки мама положила ей пятаки( пятикопеечные монеты). Я держала ее ножки, а сестра стояла у изголовья и говорила: «Вера, Вера – открой глаза и снимала пятаки, и так все повторяла «Вера, Вера открой глаза». Наконец, пришел отец и принес гробик, куда мы ее положили, а нам объяснил, что он разговаривал со священником на Волковом кладбище, спрашивал, где можно похоронить такого маленького ребенка. На что священник ему ответил: «такие дети – это ангелы», их надо хоронить около церкви, выбирайте любое свободное место. Отец на руках, через весь Лиговский проспект (транспорта не было) отнес гробик с Верочкой и похоронил ее около церкви на Волковом кладбище. Вечная ей память! Мы регулярно посещаем кладбище, ухаживаем за могилкой, а последние годы даже стали появляться на могиле цветы, возложенные незнакомыми людьми.
Потом со мной произошла одна история: «Я потеряла маму». Мы с мамой пошли в магазин «Две ступеньки вверх» (так раньше назывался магазин) на Невском проспекте. Там было столько народу, что ребенка могли просто «раздавить». Мама мне сказала: «Стой у двери на улице и жди меня. Я куплю продукты и мы с тобой пойдем домой». Мне показалось, что я очень долго жду маму, и я ее пропустила. Я решила идти домой, я помнила, что надо дойти до поворота и там будет наш дом. Иду – одни подворотни (вход во дворы), а поворота нет. Я расплакалась. Подходит ко мне женщина, спрашивает, что случилось? Я ей объяснила, она мне говорит, пойдем я тебя отведу в милицию на Харьковской улице, там твою маму найдут. А мама в это время, выйдя из магазина и, не увидев меня, стала искать по всем дворам. Здесь на мои поиски подключились все посторонние люди, а потом они ей сказали: «Идите в милицию». Прошло часа три ( об этом мне уже потом мама рассказывала), меня на руках держала молодая женщина в синей форме и все спрашивала: «Где я живу, сколько мне лет?» А только отвечала два или три. И вдруг дверь открывается и входит моя мама. Какое это было счастье!
Потом мама заболела брюшным тифом. Ее положили в больницу, а для нас с сестрой выделили 2 места в круглосуточный детский сад на улице Бакунина, временно, на период лечения мамы. Было очень холодно. Отец укутал нас платками и на санках, утром до работы, отвез в детский сад.
Когда мама вернулась из больницы, она пошла в магазин на Невский проспект и перед ней шла женщина, которую насмерть убило немецким снарядом. Она нам это рассказала и, говорит больше я вас с собой брать не буду. За водой родители ездили на Неву с санками без нас.
Голод, конечно, постепенно истощал наши силы. Когда мама на столе разрезала маленький кусочек хлеба на четыре части, мы стояли рядом и потом собирали крошечки пальцем в рот. Маму угостили горсткой пшена и она наварила суп с лебедой. Из-за горечи его невозможно было есть. Как она расстраивалась, что нас нечем кормить. Однажды она дала нам по маленькому кусочку хлеба с долькой лука и говорит: « Это вам на целый день, придумайте какую-нибудь игру, чтобы отвлекаться от еды». Мы придумали – играть в «бомбежку». У нас была металлическая кровать, мы ставили по краям подушки, сверху накрывали одеялом, отвинчивали шары со спинки кровати
(это были у нас «бомбы»). Одна из нас (по очереди) объявляла: «Воздушная тревога, всем спрятаться в бомбоубежище», а вторая забиралась под одеяло с «ридикюлем» (так раньше назывались сумочки), где в карманчик прятали кусочек хлебушка и лука. И тот, кто был под одеялом, должен был так ловко спрятаться, чтобы шар-бомба не попал в голову. Игрушек у нас никаких не было, читать мы не умели. Была одна маленькая книжка и мама прочитала мне стихотворение (автора не знаю, как запомнила, так помню всю жизнь).
« Что случилось, что случилось?
Моя дочка чуть жива,
Со стола она свалилась,
Отвалилась голова.
Дочку к доктору скорее,
Ей головку привяжу,
Заверну ее теплее
И в коляску положу».
А как хотелось иметь куколку. Мама говорила: «Вот закончится война и мы купим тебе куколку». Мечта сбылась! Мне подарили большого пупсика, который «жив» до сих пор, правда, с разбитой головой.
На фоне голода, у нас с сестрой стала развиваться дистрофия. Детский врач выделил нам один талон на двоих для питания в столовой у Московского вокзала. Когда мама привела нас в столовую и нам на стол поставили одну тарелку супа, я взяла ложку и разделили его пополам и говорю сестре: «Это твоя половина, это - моя». Потом нам выделили второй талон, мы стали наедаться, даже суп не доедали, а мама говорит, вот и мне стало доставаться чуточку супа. Не обходили нас стороной и детские инфекции. Ели мы из одной тарелки, а инфекции были разные.
У меня был коклюш, а у сестры корь в тяжелой форме. Лечила нас детский врач. Однажды во время сильного приступа кашля, я упала на снег вниз лицом, потом поднимаю голову, а снег красного цвета. Мама стоит рядом, я ей говорю: «А я не умру?». А мама отвечает: «Никогда».
Мы стали подрастать и маме предложили работать дворником в нашем доме. Мама согласилась. Отец с работы возвращался всегда поздно, ходил пешком, так как транспорта не было. Мы с сестрой никогда не засыпали (даже, если лежали в кровати) пока не раздастся звонок в дверь, значит, пришел отец, и мгновенно погружались в сон.
Разрешили во дворе нашего дома вскопать грядку для овощей. При вскапывании земли нашла фарфоровую немецкую статуэтку и четыре рюмочки, две из них разбились, остальные хранили как память.
Однажды во время обстрела, взрывной волной выбило все стекла со стороны дома, выходящей на 2 Советскую улицу. Окна были голые, а все осколки стекол лежали во дворе. Это было страшно.
Мы уже были у мамы маленькими помощницами. Она отправила нас на обход дома, мы смотрели не просвечивается ли где свет в окнах. Если свет просвечивался, мы с сестрой по-очереди свистели. Мама нам давала черный свисток с горошиной внутри, и если занавеска или штора закрывалась, значит нас услышали. Помогали убирать снег, а его во дворе было очень много, мама разрешала скалывать лед ломиком под ее присмотром.
Постепенно стала налаживаться жизнь, увеличили хлебный паек, врач прописала нам рыбий жир и моя сестра даже жарила на нем хлеб.
Известие о снятии блокады мы получили от мамы, когда с сестрой сидели на кровати. "Теперь заживем", - сказала нам мама,-"будут продукты". Но война еще не закончилась.
Когда наступил День победы, мы тоже были дома. Голос Левитана сообщил по радио: «Война закончена»! Радости не было конца. Мы вышли на Невский проспект, все люди улыбались, обнимали друг друга. А вот нам с сестрой было жалко калек-инвалидов без ног, которые передвигались на специальных колясках с колесиками (как деревянные площадки). Мы думали, а как же они будут жить без ног? А они радовались, улыбались вместе со всеми, их поздравляли.
В дом стали возвращаться жильцы с детьми, двор стал оживать, а нам стало веселее жить.
Вот закончилось наше детство в кольце нашего двора, в кольце блокады. Оказывается вокруг нас целый мир!
Мы пошли в школу. Сестру перед школой в 1944 году пролечили в детской больнице имени Раухфуса, а я пошла в школу через год.
Автор: Личные воспоминания Вершининой (в девичестве Кораблевой) Лили Ивановны. 2013 год. Мурманск
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:35 от Mary »
Житель блокадного Ленинграда Власюга (в девичестве Марусева) Валентина Степановна родилась 12 февраля 1934 года в городе Ленинграде в Выборгском районе. Мать - Марусева Александра Федоровна 1905 года рождения – житель блокадного Ленинграда. Отец – Марусев Степан Евдокимович 1907 года рождения и
его родной брат Марусев Илья Евдокимович работали в блокадном Ленинграде все 900 блокадных дней. Валентина Степановна является активным членом Мурманской городской общественной организации «Жители блокадного Ленинграда».
ВОСПОМИНАНИЯ.
Голод наступил быстро
Война началась для меня, семилетней девочки, с внезапной паники, которая вдруг охватила людей на улице, с гула самолетов и тревожного крика матери, звавшей меня домой. Домой не хотелось. Мы с ребятами еще не доиграли. В руках у меня был деревянный пистолетик. Лазая с мальчишками по акациям, я палила из этого пистолетика: пых, пых...
Палила по не нашим. «Наши» и «не наши» - эти две силы сражались друг с другом в наших детских играх в войну до 22 июня 1941 года. После 45-го все дети в своих играх воевали с немцами.
А тогда мать, с трудом зазвав меня, старшую дочку, в квартиру резко захлопнула дверь, словно отсекая мирную тишину дома от тревоги, царящей на улице.
Отца на фронт не взяли, у него было слабое зрение. Всю войну до смерти от гнойного аппендицита работал он на Кировском заводе автомехаником. На заводе и жил. Домой, в Выборгский район, заглядывал изредка, приносил кусочки хлеба, оторванные от своей пайки.
Мама работала дворником. Семья в 26-м году перебралась в Ленинград из Саратовской области, и ради жилья, комнаты в коммунальной квартире, мама взялась за метлу. В блокадные зимы за рабочую пайку - 250 граммов хлеба - собирала трупы умерших на улице. Нас, троих детей, мама в эвакуацию так и не отдала. Мы все : я старшая, мне в 41-м году было 7 лет, средняя трехлетняя сестренка Верочка и младшая полугодовалая Ни ночке, оставались при ней.
Голод наступил быстро. Я хорошо помню, как однажды отец принес домой бидончик черной патоки, очень вкусной, так мне и сейчас кажется, хотя с горьким привкусом. Это был расплавившийся сахар, который местные жители черпали с земли на месте пожарища, оставшегося от Бадаевских складов. Помню, как собирала с ребятами плоды акации - маленькие горошины, которые жарили и ели. Помню, как варила мама сухую горчицу. Варила долго и упорно, чтобы избавиться от острой горечи. Из горчицы мама пекли лепешки. И даже сейчас помню этот их вкусный, как казалось тогда, поджаристый запах.
Зимой к голоду прибавился холод. Поселились в кухне, где была печка, топили всем, что горело. Воду добывали из снега. Но одной водой сыт не будешь, а голод безжалостно косил людей. Помню, как принес дядя Илья, папин брат, немного конины. Он работал начальником пожарного подразделения. Видно, околела лошадь, служившая у пожарников.
А вот от кусочка собачатины мама отказалась. Соседи пустили под нож свою овчарку, предлагали маме, но та сказала, что не может есть того, кого хорошо знала при жизни. Соседи знали свою собаку еще лучше мамы, но съели все до последней косточки, еще и нахваливали, баранину, мол, напоминает.
Я помню, как часами лежала в голодном забытьи, обнявшись с сестренками, как мы ждали маму. Младшая Ниночка плакала, а я, прижав эту кроху, мою родную сестренку к груди, уговаривала: «Не плачь, Нина, скоро мама принесет нам хлеба». Все мысли были только об этом кусочке хлеба.
- Сначала нюхаешь его, нюхаешь, нюхаешь... Только потом в рот возьмешь. Во рту он мгновенно растает, и еще острее хочется есть. Если бы не дядя с кониной, если бы не горелый сахар с Бадаевских складов, и те крохи съестного, что перепадали мне и сестренкам в то время, - нам бы не выжить.
В бомбоубежище не ходили
В 43-м, после прорыва блокады, прибавили хлеба по карточкам, рыбу привезли из Мурманска, но сил жить уже не оставалось. Давно перестали укрываться в бомбоубежище во время налетов. Сначала бегали туда, как только звучал сигнал тревоги, но там приходилось часами стоять на ногах в ледяной воде, такое было наспех вырытое укрытие. После одного очень длительного налета, когда смертельно усталые, не чувствуя ног, возвращались домой, мама сказала: «Больше вас туда не поведу». Прятались в своем доме под лестницей, а потом... «Какая разница, где нас накроет», - махнула рукой мама, и мы оставались лежать в кровати, чтобы не растерять крохи накопленного вместе тепла.
- Мама выносила меня на руках на балкон, ножки уже не ходили, посижу там, посмотрю на улицу и засыпаю, голова на бок клонится, мама меня в комнату несет. Так и жили-выживали, пока в апреле 43-го нас не вывезли из окружения. Ехали по Ладоге по льду, на наших глазах проваливались под лед машины, людей, пока машина медленно уходила под воду, спешно высаживали. Не все могли спастись. Тех, кому повезло, пересаживали на другие грузовики. Так и наш транспорт пополнился во время пути.
Когда проехали Ладогу, помню вкусный запах дыма от полевой кухни. Впервой же встретившейся на пути полевой кухне военные дали нам полный котелок каши. Такое богатство! Мама осторожно кормила нас по ложечке, а мы кричали - Дай! Дай! Дай еще! Еще дай! Ты жадина, мама! Жадина! Жадина! - Нельзя сразу много, - увещевала мать, - с непривычки и умереть можно, я вам потом еще дам, попозже. Есть надо понемножку.
Помню, как один солдат взял меня на руки и спрашивает: «Девочка, сколько тебе лет?» Я говорить не могла от слабости, на пальцах показываю - восемь. Он заплакал, говорит: «Я думал пять. У меня ведь дочка такая же».
«Забирайте свои деревья!»
А потом был поезд, который то стоял сутками, то мчался без остановок. Трупы на ходу выбрасывали, люди умирали в пути. Везли нас на Северный Кавказ. Только моя мама с нами и ее сестра с детьми запросились в Саратовскую область, на свою родину.
Приехали в родной поселок. И началась, по сути, та же голодная и холодная жизнь. В 43-м умерла от кори младшая сестренка, Нина. В первый класс я пошла в 44-м, и было мне 9 лет. С малышней сидеть за одной партой стеснялась, поэтому, окончив начальную школу, перешла на вечернее обучение.
А жизнь брала свое, по вечерам я бегала уже с подружками на танцы, но при этом стояла в очередях в продмагах, а однажды ночью пошли с мамой в лес, рубить деревья. Уголь, которым топили печку, нам было не на что купить. Поэтому полученный по карточкам хлеб мама обычно меняла на драгоценное топливо.
Недоедали, зато жили в тепле. Еще я ходила туда, где сбрасывали отработанный шлак из паровозных топок. Роясь в этом шлаке, выбирала кусочки, которые могли бы еще гореть, хотя бы слабенько, создавать иллюзию тепла.
И вот как-то мама отчаялась на вылазку в лес. Взяли мы с собой топор и ночью, таясь от всех, через замерзший Хопер отправились в поход. Мама срубила два дубка - там в основном дубы росли - один поменьше, для меня, себе - побольше. Хотя тоже была очень измождена. Пошли с драгоценной ношей назад. В дороге у меня стало плохо с сердцем, я упала.
«Дочка, дай, я понесу», - испугалась мама. Но я была упрямой девчонкой, и вцепилась в свой дубок: «Все прошло. Донесу». Идём дальше и встречаем лесников с ружьями. Те делали обход, вылавливая таких вот самовольных лесорубов. Лесники провели нас на свой кордон, стали расспрашивать, что да как, составлять протокол.
А сами с жалостью смотрели на нас, худющих, испуганно плачущих, плохонько одетых женщину и девочку. Когда же узнали, что мы из Ленинграда, отложили бумаги в сторону. «Принесите документы», - попросили они маму. Обрадованная мелькнувшей надеждой на прощение, мама мигом побежала домой, благо жили мы недалеко. Один из лесников вытащил из кармана кусочек хлеба, дал мне: «На, ешь».
Я тогда совсем запуталась, дядька злой? - арестовал же нас - или добрый? А потом пришла мама с документами, лесники их посмотрели. «Ну, что с вами делать, - говорит один, - забирайте свои деревья». Они нам еще и другие конфискованные деревья дали. Мы три раза за эту ночь возвращались к ним, чтобы все домой перетаскать. Какие мы счастливые были! Я с благодарностью вспоминаю тех лесников, есть же добрые люди!
«Золото» из топки
И еще один случай вспоминается мне. Рылась я как-то в куче отработанного шлака, выискивая, что пригодится для печки, а мимо проезжал паровоз. И машинист, увидев из окна, чем я занимаюсь, стал махать мне рукой. «Наверно, нельзя...» - покорно подумала я. Но паровоз остановился, а машинист стал махать еще энергичней, подзывая. Подошла. А тот, ничего не говоря, выбросил мне несколько кусков антрацитово - черного, жирно блестящего настоящего угля. Все унести сразу я не смогла. Оттащила богатство от путей, спрятала в ямку. «Это же золото для нас было!».
Хоть и тяжело тащить это «золото» домой, перетаскала, не дожидаясь с работы мамы. Та пришла, увидела неожиданно привалившее богатство и заплакала. «Хоть хлеба теперь поедим». Да детство у меня, как и у всех было трудное, не помню никаких игрушек из своего детства кроме деревянного пистолетика, с которым застала меня война.
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:35 от Mary »
В 1941 г. мне было 6 лет. Жили мы на улице Лиговской, 96, недалеко от московского вокзала. Довоенный Ленинград помню хорошо. Военный Ленинград помню, как будто это было вчера. Сообщение о начале войны нас с мамой застало на улице около сада Сангали. Толпа людей молча стояла у уличного громкоговорителя с тревожными и испуганными лицами. Отца в первый же день призвали в армию, как офицера запаса и специалиста по производству танков. Он попал в г. Колпино, где был мощный и укрепленный район Красной армии. Враг приближался к Ленинграду, и город готовился к войне. Мама, как и многие ленинградцы, была мобилизована на рытьё противотанковых рвов. Детей и стариков готовили к эвакуации. На воротничках у нас были вышиты: фамилия, имя, отчество ребенка, сведения о родителях были пришиты в непромокаемом конвертике к рубашке.
Я несколько раз был с мамой на рытье противотанкового рва. Народу было много. Один раз видел как поймали немецкого шпиона, которого арестовала милиция. Иногда немцы с самолётов на людей в противотанковых рвах сбрасывали листовки с призывом сдаваться в плен. Рядом с нашим домом оборудовались два бомбоубежища и мы с братом наблюдали всё это. Особенно интересно было смотреть за тренировкой формирований МПВО (Местной Противовоздушной Обороны, прообразом Гражданской обороны). До блокады мы с братом бегали по всем историческим местам города. Видели, как устанавливаются зенитки на Сенатской площади и около «Исаакия». Смотрели за работой солдат на Марсовом поле. Я видел у Обводного канала выставку трофейной техники.Ограждённые верёвками с красными флажками стояли немецкий истребитель, танкетка и бронемашина. Однажды в воскресенье мы с мамой поехали на пригородном поезде в Колпино повидать отца. День был солнечный, тепло, народу было очень много. Этот день мне запомнился на всю жизнь. Я осматривал танки, пушки. Вдруг загудели сирены воздушной тревоги и всех приезжих срочно доставили на ж/д станцию. Посадка была авральной. В вагон набилось женщин и детей столько, что трудно было дышать. Мы попали в первый вагон. Поезд, непрерывно сигналя, шёл с предельной скоростью, болтало из стороны в сторону ужасно. Мы оказались у окна. Вдруг в окне я увидел пикирующий на нас немецкий самолёт. Раздались взрывы бомб, самолёты стали обстреливать нас из пулемётов. В вагоне появились убитые и раненые. Потом всё стихло, наши истребители отогнали немцев. Приехало в Ленинград только три вагона, изрешечённых пулями. Город бомбили в первый раз. Немцы в этот день, в основном, бомбили зажигательными бомбами для того, чтобы создать панику. Горел весь город. В эту бомбёжку сгорели Бадаевские склады с продовольствием. Это был страшный пожар. Пламя бушевало, а дым поднимался выше облаков. Горящие макароны так трещали, что это было хорошо слышно у нас, а расплавленный сахар, как говорили, тёк по улицам и его черпали вёдрами. Город лишился запасов продовольствия, началась блокада. Проблема с питанием стала острой. Есть хотелось всё время. После первой бомбёжки налёты стали регулярными. Помню, как солдаты под вечер на тросах несли по улицам баллоны аэростатов, наполненных водородом. Радио везде включено было постоянно. Когда не было передачи, раздавались щелчки метронома. Это говорило о том, что радио работает. Если был налёт авиации, по репродуктору объявляли воздушную тревогу, а пока налёт продолжался метроном щёлкал быстрее. Когда мама дежурила по дому, я был всегда с ней и в бомбёжки ночью видел летящие сигнальные ракеты, их пускали немецкие шпионы, которых звали ракетчиками. Ракеты летели в сторону важных объектов, указывая цель. Когда бомбили не нашу улицу, я видел, как прожектора ловят в перекрестие фашистские самолёты, как зенитки обкладывают их снарядами, и один раз видел, как снарядом сбили бомбардировщик. Днём я часто видел воздушные бои над Ленинградом, и раз наблюдал, как наш И-16 сбил фашиста. Все кричали «ура». В наш дом ни одна фугаска не попала, а зажигательные бомбы сыпались, но старшие ребята их ловко сбрасывали во двор с крыши, а другие клещами их тушили в ящиках с песком. Много бед приносили осколки снарядов и бомб. Они пробивали крыши, которые становились как дуршлаг. В дожди заливало верхние этажи. Чинить крыши было нечем, но люди приспособились ремонтировать их быстро подручными средствами. В начале зимы 1941 г. я два раза ночью, когда «дежурил» с мамой по дому наблюдал, как вели пленных немцев по городу наши бойцы. Мне так хотелось дать по ним залп из своего «стрелкового» оружия – рогатки, но боялся попасть в нашего солдата.
Осенью, до снега, ещё работали бани и мы в плохую, нелётную погоду, пошли помыться. Это было недалеко от дома. В конце помывки была объявлена воздушная тревога. Все с большой скоростью выбегали на улицу. Вдруг раздался страшный грохот, здание дрогнуло. Мы побежали домой, потом узнали, что во двор упала фугасная бомба замедленного действия. Немцы часто такие бомбы бросали, особенно по железным дорогам. При разминировании оказалось, что эта бомба весом в 1 тонну была начинена песком с запиской «Рот-Фронт». Значит, немецкие коммунисты помогали нам, чем могли.
Зимой начался жестокий голод. По карточкам давали только хлеб. Рабочим - 300гр., иждивенцам по 125гр. В хлеб замешивали несъедобные добавки. Перед блокадой мы заготовили большую сумку желудей, из которых зимой варили суп. Как-то достали плитки столярного клея. Из него варили студень со специями. До войны обои клеили клейстером из пшеничной муки, мы сдирали обои со стен и варили похлёбку.
Первую блокадную зиму была самая большая смертность от голода и бомбёжек. На улице, во дворах каждое утро находили много трупов. В некоторых квартирах трупы лежали неделями. Похоронные команды целыми днями собирали трупы, грузили их в машины и отвозили их в морги. Зимой водопровод не работал. Мы только один раз сходили на Неву за водой. Нева была далеко, ходить туда было трудным и опасным делом. Воду добывали из снега и сосулек. Но самой трудной и опасной работой была заготовка дров. Топливо в Ленинград возили по Ладожскому озеру только на заводы. Сначала жгли книги, мебель и что найдётся. Но при бомбёжках рушились и горели дома, где можно было добыть с трудом недогоревшую древесину. Против нашего дома был огромный дом занимающий квартал, от ул. Разъезжей до след.улицы. В этот дом попали бомбы, он горел, как факел целую неделю. Пожарные машины его тушили, но безуспешно, он сгорел, но там много осталось несгоревшей древесины. Взять её было трудно, т.к. люди были истощены и опасно из-за того, что в любой момент могли обрушиться перекрытия и лестницы. Мы с мамой каждый день ходили туда за дровами. Она отбивала топором недогоревшие: перила, рамы, подоконники, сбрасывала их вниз, а я, что мог, таскал через улицу домой. В сгоревшем доме на лестницах, лестничных площадках сидели, лежали, чёрные сгоревшие, обледенелые от воды из пожарных шлангов трупы. Я с начало боялся мимо них ходить, но потом привык, они ведь не шевелились. Так мы заготовили дрова на зиму. Зимой в Ленинграде была обычная картина: медленно идущие люди с санками, на которых лежали завёрнутые в простыни или одеяла трупы. Иногда идущие люди падали и уже не могли встать. Раз после бомбёжки мы шли в ЖЭК и видели, как разбирают завал разбомблённого дома, выносят трупы, а куски человеческих тел лопатами бросают в кузов грузовика. Разве можно было точно посчитать число погибших? В нашем доме жила семья: отец, мать и три сына. С младшим сыном Костей мы дружили. Первым от голода умер отец, потом старший и средний сын. Раз Костя выходит из подъезда, садится на крыльцо, приваливается к стене и сидит. Я подошёл к нему, а он не дышит, умер. Через два дня умерла его мать. Несмотря на все беды, люди верили, что победа будет за нами. Зима проходила под постоянным обстрелом города немецкой дальнобойной артиллерии. Самые большие снаряды были весом 982 кг. От них были большие разрушения и гибель населения.
Мы стали марте готовиться к эвакуации, т.к. были включены в списки на эвакуацию последней автоколонной по Ладожскому озеру. Выехали мы 15 апреля 1942г. Усадили нас в грузовики без тентов, на лавке спиной по ходу, узлы с вещами были под ногами. На лёд съезжали по настилам, т.к. между берегом и льдом была вода. На льду были проталины и полыньи от снарядов, поэтому ехали часто зигзагами. Машины ехали с интервалом 30-40 метров. Уже далеко от берега вдруг раздался многоголосый крик ужаса. Он у меня и сейчас стоит в ушах. Идущая впереди машина ушла под лёд. Мы долго петляли по льду по запасным трассам. Через некоторое время все немного успокоились. Вдруг, за нами идущая машина провалилась под лёд на том месте, где мы только что проехали. Машина провалилась очень быстро. Сначала ушёл под лёд кузов, затем скрылась кабина. Никто не спасся. Это потрясение осталось на всю жизнь. Шоферы, работавшие на «Дороге жизни» называли её «дорогой смерти». Это была последняя колонна в этот год т.к. на следующий день Ладога покрылась водой. Когда мы выехали на берег, нас встретили, выгрузили, помогли расположиться на сухом месте со своими вещами. После инструктажа привезли горячую пищу. Каша была покрыта какой-то красноватой подливкой. Порции большие. В Ленинграде мы бы одну такую порцию ели семьей три дня. Хлеба дали много. Мы ели по ложечке через полчаса. После страшного голода некоторые не ограничивали себя в пище и быстро умерли от заворота кишок. Потом нас погрузили на грузовики и привезли на эвакопункт в Волховстрой, где посадили в товарный поезд, идущий в Алтайский край. Вагоны были товарные с нарами, на которых лежала солома и все вповалку расположились на них. В середине вагона стояла чугунная печка «буржуйка», горящая круглые сутки с большим запасом дров. Из удобств был один умывальник и бачок с водой, который мы заполняли на каждой станции. На некоторых станциях были эвакопункты, снабжающие нас пищей. Продовольственных карточек у нас не было и только эвакопункт, был «кормильцем». Вскоре после выезда из Волховстроя нас стали агитировать ехать на Северный Кавказ, а не в Алтайский край. Некоторые соблазнились теплом и фруктами, но еще в пути мы по радио узнали, что Северный Кавказ взяли немцы. В пути мы были ровно месяц. Эта дорога была большим испытанием физических и моральных сил. Не все выдержали и несколько человек умерло. Встретили нас на новом месте доброжелательно, помогли выгружаться. Я хотел сам спрыгнуть на землю, но одна женщина взяла меня на руки и сказала: «Что ж ты такой легкий?» и заплакала. В Барнауле меня поразила тишина, зеленые деревья, отсутствие светомаскировки, люди все крепкие, здоровые, улыбаются, смеются, никакой разрухи и бомбёжек. Это было очень непривычно. Скоро к этому привыкли. Затем поехали в деревню, где мама стала директором начальной школы. В 1945 году, после Победы над фашистской Германией переехали в Барнаул, где я закончил школу. Блокада не прошла даром. На протяжение пяти лет у меня было сильное малокровие. При приседании в глазах появлялись оранжевые круги, потеря равновесия и головные боли. Почти постоянные ангины не давали нормально жить. Постоянные занятия физкультурой и спортом избавили меня от этих недугов, но блокада явилась причиной некоторых заболеваний в дальнейшем. После школы я без колебаний пошел в военное училище, ибо чувствовал потребность защищать Родину. Прослужил в авиации более 30-ти лет.
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:35 от Mary »
Перед войной пропаганда была настолько сильной, что все думали – война долго не продлится и не надо будет уезжать никуда из города. Однако мой дядя перед самой блокадой буквально вытолкал нас в Куйбышев, теперешнюю Самару, к своим родным.
К тому времени мой отец уже несколько месяцев находился на Лужском рубеже. Он ушел на фронт добровольцем, наскоро с нами попрощавшись. Мне тогда было 8 лет. Я остался с матерью. Она была театральным скульптором-бутафором; работала в театре комедии у Акимова. В Куйбышев ехали мы долго, в товарных теплушках. Наш вагон был семьдесят вторым, и везло нас два паровоза. Сверху поезд охраняли истребители. Состав часто останавливался, пропуская встречные военные эшелоны.
В Куйбышеве мама устроилась в знаменитый драматический театр имени Горького. Здание стояло на крутом берегу Волги. После занятий в школе я проводил время в театре и мечтал стать театральным художником. Мама работала допоздна, и я вечерами смотрел спектакли из-за кулис. По выходным дням мне разрешалось приводить на утренники своих школьных товарищей.
Однажды перед спектаклем на сцену вышел директор театра и громким голосом предупредил детей: «Я вижу тут много школьников и хочу предупредить, что сейчас вы увидите спектакль про оккупацию, в котором действуют немцы, фашисты. На самом деле это не немцы, а артисты…». Накануне был случай: ребята бросили камень в одного артиста, который играл немецкого полковника, и пробили ему голову.
Время от времени на Куйбышев были налеты, вечерами прилетали немецкие самолеты, кидали зажигательные бомбы. Каждый житель был обязан бежать на крышу. У всех были щипцы, которыми можно было схватить бомбу и скинуть ее с крыши на улицу. Если не успеешь ее схватить, то дом будет гореть. Был такой случай: когда шел спектакль «Русские люди», началась воздушная тревога, и все побежали наверх. В том числе и переодевшиеся артисты – красные, немцы, артист Чалый в фашистской полковничьей форме… На следующий день по городу разнеслись панические слухи, будто немцы высадили здесь свой десант. Это было и смешно, и грустно.
Немцы уже были у Сталинграда. Можно было наблюдать такую картину: мощные эскадрильи самолетов стройными рядами летят в сторону города, а через два часа возвращаются, и их в два раза меньше… Маленькие буксиры тащили со стороны боев против течения тяжелые баржи, переполненные солдатской прострелянной и окровавленной одеждой. Ее стирали, приводили в порядок куйбышевские женщины. Привозили это обмундирование и в театр. Я сам видел, как моя мать ночами зашивала солдатские ватники. Часто они были в кровавых пятнах.
Порой в городе разбрасывали фашистские листовки. Были и пораженческие настроения. Некоторые дети говорили: «Хорошо, придут немцы – будут пирожные давать», но таких было немного.
Когда театр вернулся после войны в Ленинград, мы с мамой сразу пошли пешком по Невскому смотреть на наш дом. Меня удивило, что совсем нет разрушенных зданий. Потом я пригляделся и увидел, что все разрушенные дома заделаны фанерными листами, окна нарисованы и в них цветочки, очень натурально. По Невскому ходили трамваи, но в вагонах не было стекол.
В наш дом № 22 на углу Звенигородской и улицы Правды попало несколько бомб, но наш подъезд был в порядке. Мама пошла за ключом в жилконтору и там нашла письмо от отца – что он жив и находится в проверочном лагере под Москвой; там проверяют его лояльность.
Отца выпустили в 1946 году. Мы встречали 1947 год на кухне, там стоял длинный стол. Во время войны на него клали покойников. Первый бокал подняли за Сталина. А 28 апреля отца арестовали. А 28 августа (это у меня роковое число – 28) мы узнали, что его посадили на 25 лет как английского шпиона. Для меня это было ужасно, поскольку я верил в Сталина.
После смерти Сталина и 20-го съезда отца отпустили. Однако и после всего этого отец хорошо относился к Сталину. Говорил: «Лес рубят – щепки летят». Видимо, ему так легче было все переносить.
Благодарим редакцию "Папиного журнала" за предоставление материалов
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:36 от Mary »
Мне было 4 года, когда началась война, столько же – моей сестре-близнецу Любе. Еще одна сестра, Марина, была на 6 лет старше. Мы жили на улице Чайковского, в доме 63, на втором этаже. У меня нет связного воспоминания о блокаде, день за днем. Есть только отдельные картинки…
Сначала мама водила нас по тревоге в бомбоубежище. В помещении горела синяя лампа… Там меня с сестрой научили играть в карты в дурака – чтобы время шло быстрее.
Потом сирена выла так часто, что уже не было сил спускаться в это бомбоубежище. Мама размещала нас в стенном шкафу. Он был встроен в капитальную стену – был обширным, вместительным, с широкими полками. Мы лежали в темноте с Любой и обсуждали любимую книгу, по которой научились читать в наши 4 года, – «Мифы древней Греции». В ней описывались приключения Язона и Геракла.
Одной из причин, по которой мы выжили, была старая дореволюционная привычка бабушки всегда делать припасы дров и продуктов к зиме. Весь стенной шкаф был забит крупами, макаронами, сахаром... Однако скоро все это было съедено. Нас было много – прадедушка Николай Иванович (он скоро умер), бабушка с дедушкой, мама, работавшая в биохимической лаборатории детской больницы, и папа. Он был ученым-химиком, придумал способ делать техническую сою пригодной для употребления в пищу. Этим своим изобретением он спас много жизней. Порой папа приносил нам комки этой сои прямо в карманах рабочего халата.
Время шло, еда кончалась. Мы ходили со старшей сестрой в Таврический сад собирать для супа крапиву и лебеду. В качестве антицинготного средства пили воду, настоянную на сосновых иголках. Мама нашила нам с внутренней стороны ватников белые тряпочки с указанием имени, фамилии и адреса. Если бы мы попали под бомбежку, по этим данным нас можно было опознать.
Когда у дедушки был день рождения, бабушка сделала торт из столярного клея. Хорошо помню свет плошки (фитиля, плававшего в керосиновой баночке), таинственные тени, пляшущие по стенам, и подобный желе круглый торт, разрезанный на дольки.
Днем мы бегали по двору, играя в войну. Витя, мальчик старше лет на 10, заводил нас на крышу дровяного сарая, выстраивал гуськом. По команде мы должны были бежать друг за другом к краю крыши и прыгать вниз в сугроб. Для нас, 5-6-летних, высота была довольно большой, но важно было прыгать, не раздумывая. Иначе становилось страшно; этот навык мне потом пригодился.
Нашего ангорского кота мы выменяли в булочной на батон белого хлеба. Тогда уже многие съели своих котов, но мы не могли этого сделать. Кот должен был уничтожать крыс в булочной. Может быть, его там все-таки съели… Кстати, мы тоже убивали крыс. За них, если мне не изменяет память, платили по 15 копеек.
Взрослые дежурили по очереди на крышах, охраняя дом от зажигательных бомб – «зажигалок». На крышах стояли ящики с песком, в них надо было бросать осколки. Этих осколков у нас дома была целая коллекция – своеобразные семейные трофеи.
Помню, было очень холодно, окна были забиты фанерой, мы все сгрудились в дальней от улицы комнате. Мама иногда читала нам вслух французские книги, переводя с листа. Отец заболел двухсторонним воспалением легких – лежал в углу комнаты, лицо было почерневшим и исхудалым. Его сослуживец по фамилии Григор принес пузырек рыбьего жира. Мама потом говорила, что он этим спас нас, детей. Мы уже доходили. Я попал в больницу, кожа сходила с коленей.
На Марсовом поле у нас была своя грядка, однажды мама принесла мне завернутую в комок бумаги и целлофана целую морковку!.. А еще в больнице давали конусообразные булочки из казеинового клея, румяные, чуть пригорелые. Вкусные они были – до безумия!
Говоря откровенно, я не вспоминаю блокаду, как ужасное время. Мы были слишком малы, слишком долго шла война, слишком долго длилась блокада. Почти ТРИ года! Мы не знали другой жизни, не помнили ее. Казалось, что это и есть нормальная жизнь – сирена, холод, бомбежки, крысы, темнота по вечерам… Однако я с ужасом думаю, что должны были чувствовать мама и папа, видя, как их дети медленно движутся к голодной смерти. Их мужеству, их силе духа я могу только позавидовать.
Благодарим редакцию "Папиного журнала" за предоставление материалов
Фотограф: Александр Филиппов
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:36 от Mary »
Энергетик, в 1961 году был избран депутатом Кировского райкома
До августа 1941-го мы жили с семьей в Колпино. Один из первых снарядов, которые немцы выпустили по Колпино, попал в наш дом на улице Труда. Улица эта упиралась в вокзал. Осколком снаряда моей бабушке оторвало руку, а дяде повредило ногу. Из-за ранения его не взяли на фронт, и он ушел в партизаны.
В августе, когда немцы подошли совсем близко, папа вывез нас с мамой и моей маленькой сестренкой Таточкой в Ленинград, на Гороховую улицу. Здесь у бабушки с дедушкой была 13-метровая комната в большой коммунальной квартире. Там мы и поселились. Папа ушел на Ленинградский фронт, его назначили командиром роты связи. Он вернулся домой только в 1946 году, поскольку был офицером. Служил после войны в Австрии, был замкомендантом какого-то города.
Однажды мама пошла выкупить молоко мне и сестренке, и в этот магазин попал снаряд. Это случилось в ноябре 1941 года. Там было очень много жертв. Погибла и наша мама. Бабушка опознала ее только по руке, на которой было известное ей кольцо.
Так мы остались с Таточкой только с дедушкой и бабушкой-инвалидом. Папа приехал с фронта, и маму похоронили на Охтинском кладбище. В конце ноября мы собрались помянуть покойницу, и дедушка сказал моему папе: «Ну что, Аркадий, выбирай – Лев или Таточка. Таточке одиннадцать месяцев, Льву шесть лет. Кто из них будет жить?». Вот так был поставлен вопрос. И Таточку отправили в детский дом, где она через месяц умерла. Был январь 1942-го, самый трудный месяц года. Плохо было очень – страшные морозы, ни света, ни воды…
Меня бабушка и дедушка (он работал в госпитале) выходили, помогли выжить. У нас в Колпино был сад, и бабушка перед войной наварила очень много варенья – вишневого, смородинового, еще какого-то. Она его взяла в Ленинград, банки составила на шкаф в кладовочку. Бывало, я залезу туда, одну ложечку вареньица съем и обратно поставлю. Так и съел одну баночку за первую зиму. Потом еще одну. Бабушка знала, но молчала. А дед иногда замечал: «У нас варенья как-то маловато остается!».
Когда горели Бадаевские склады, мы с бабушкой с Гороховой ходили на Киевскую улицу и собирали там по канавам землю, пропитанную сахаром, который высыпался из мешков и расплавился от пожара. Жженый сахар бабушка размачивала в воде, процеживала его, отделяя от земли, и мы пили это, как чай.
Вообще бабушка замечательно умела управляться с хозяйством даже с одной рукой: шила и готовила. Летом мы с дедушкой ходили на Лебяжью канавку, ловили рыбку колюшку. Бабушка пропускала ее через мясорубку и стряпала рыбные котлетки с лебедой.
В январе-феврале я ходил один по улице в детский сад. Было очень страшно. А в 1942 году пошел в первый класс в школу на улице Плеханова. Учились мы в подвале, в бомбоубежище – боялись снарядов, обстрелов. У нас, ребят, на Гороховой было что-то вроде своего штаба. Мы искали осколки от снарядов, бомб, от зажигательных смесей, обменивались ими.
Потом, уже в 1944 году, в первом классе мы с моим другом-одноклассником увидели афишу: производится набор в хор мальчиков при Капелле на Мойке, 20. Так мы поступили в Хоровое училище. Я там проучился до восьмого класса. Этот хор мальчиков был хорошо известен в Советском Союзе. Мы снимались в кинофильме про юнг, пели песню «Солнышко светит ясное! Здравствуй, страна прекрасная». В моем классе учились ребята, которые потом составили костяк ансамбля «Дружба». Племянники пошли по моим стопам в Хоровое училище. Жена одного из них – мировая прима-сопрано, Вероника Джиоева.
Вскоре с музыкой у меня начались проблемы – я очень увлекался техникой. Записался в кружок при Дворце пионеров и занимался там. Даже получил какой-то приз в 1945-1946 году на выставке.
Наконец, в училище сказали: «Выбирай: либо техника, либо музыка». Вскоре у меня родилась сестра (отец вновь женился), на меня стали обращать меньше внимания. Отец предложил: «Раз ты любишь технику, иди на завод». Я последовал этому совету. Одновременно учился в школе рабочей молодежи.
Главное, что запомнилось о войне, – выбор: жить или не жить. Ведь меня могло и не быть теперь, если бы в детский дом отправили не Таточку, а меня. И повзрослели мы, конечно, здорово за войну…
Когда прорвали и сняли блокаду, был потрясающий салют! Мы из Хорового училища ходили на Неву, собирали ракеты, которые пускали в честь праздника…
Благодарим редакцию "Папиного журнала" за предоставление материалов
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:36 от Mary »
Первый день войны для меня, ученика 4-го класса, пришёл неожиданно, как, впрочем, и для большинства взрослых. Ведь ещё совсем недавно был подписан и ратифицирован советско-германский договор о ненападении, или как ещё писали «Пакт». 31 августа 1939 г. Председатель Совета Народных Комиссаров СССР и народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов выступил на заседании Верховного Совета СССР с сообщением о подписании договора и, в частности, заявил: «Советско-германский договор о ненападении означает поворот в развитии Европы, поворот в сторону улучшения отношений между двумя самыми большими государствами Европы. Этот договор не только даёт нам устранение угрозы войны с Германией, … служит, таким образом, делу всеобщего мира … - он должен обеспечить … рост влияния Советского Союза на международное развитие». Сообщение было принято членами Верховного Совета: «Бурные, продолжительные аплодисменты. Все встают». Так было напечатано в одной из официальных брошюр ОГИЗ, подписанной в печать 5 сентября 1939 г. и выпущенной тиражом 10 млн экз. (один экземпляр брошюры сохранился в моем личном архиве) Всё было не так просто. Положение Советского Союза в мире было двусмысленным, ему не доверяли даже ближайшие соседи. Пагубный тезис Троцкого и Ленина о мировой революции не вызывал симпатий в мире. Партийное руководство и Советское правительство надеялись, что рабочий класс Германии не допустит развязывания войны и нападения на СССР. Наивные люди! Армия агрессора вся состояла из рабочих и крестьян Германии, но, почему-то, когда началась война, немецкие солдаты не сдавались в плен братской армии рабочих и крестьян Советского Союза. Перебежчиков было единицы. 22 июня в 13 часов 25 минут по радиотрансляционной сети Ленинграда было передано сообщение о введении в городе «угрожаемого положения» и объявлено о светомаскировке, к которой мы уже привыкли зимой 1939/1940 г., когда шла война с Финляндией, и нас это не удивило, а вот заклеивать окна бумажными полосами крест-накрест было новостью. Объясняли, что это, якобы, спасёт стекла от ударной волны при взрыве бомбы. Как показала практика, все стекла вылетели при первых же бомбёжках. Улицы и дворы были усыпаны осколками, и никто больше не пытался стеклить окна до самого конца войны. Было ясное, тёплое, солнечное утро выходного дня. Отец по какой-то причине ещё не уехал в экспедицию, обычно это происходило в апреле-мае. Все были дома, собирались идти гулять. Но вот по радио прозвучало сообщение, зачитанное диктором Всесоюзного радио Ю.Б. Левитаном: «Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города: Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более 200 чел. … Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы советской авиации с честью выполнят долг перед Родиной, перед советским народом и нанесут сокрушительный удар агрессору. Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего советского правительства. Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» Германские вооруженные силы при поддержке армий Румынии, Италии, Словакии, Венгрии перешли государственную границу Советского Союза, а через несколько дней и Хорватия с Финляндией вступили в войну на стороне Германии.23 июня начальник МПВО города полковник Е. С. Лагуткин приказал начать сооружать во всех районах города простейшие укрытия для населения в парках и садах, так называемые щели - траншеи. Сооружать щели должны были сами жители.В этот день прозвучал первый сигнал «Воздушная тревога», но вражеские самолёты не смогли добраться до города.Наш участок работ находился как раз напротив дома в парке Ленина, (теперь ему вернули историческое название – Александровский парк), рядом с общественным туалетом (сейчас примерно на этом месте располагается станция метро «Горьковская»). Разметку произвели сапёры, а потом наступил черёд жителей ближайших домов. Взрослые получили лопаты и топоры, а нам, подросткам и детям, оставалось ждать, когда кто-нибудь из взрослых устанет, и взять у них освободившийся инструмент. Мне достался топор, который я уже не отдавал никому. Так как строительство траншеи велось между деревьями и кустами, приходилось перерубать многочисленные корни, которые мешали копать. Как только слышалось: «Топор!», я бежал на зов и рубил корни; я был доволен, что принимаю участие в общей работе, хотя ещё не понимал до конца её значение, да и многие взрослые вряд ли понимали, какая беда обрушилась на нас.Работа шла бойко. Особенно мне запомнилось, как работала тетя Муза - соседка по квартире (Муза Алексеевна Краснорядцева, родная сестра известного в предвоенные годы и любимого исполнителя цыганских и русских романсов и лирических песен Вадима Козина). Она быстро и споро орудовала лопатой, выбрасывая землю из траншеи с почти двухметровой глубины на бровку, ей помогала её дочь, тоже Муза, моя подруга по детским играм, старше меня на два года, она отбрасывала землю наверху траншеи от бровки.Щели выкопали к концу дня в полный профиль, а на другой день начались отделочные работы. Земляные стенки укреплялись деревянными стойками и обшивалась досками. Вдоль стенок были устроены лавки для сидения.Траншея перекрывалась накатом из брёвен и засыпалась землей. На поворотах через 20-25 м, а траншея шла зигзагом по всему парку, устраивались входы, и устанавливались двери. Ограда парка во многих местах была снята - для удобства и быстроты подхода к щелям. Когда начались бомбежки и артобстрелы, а над городом шли воздушные бои, население пряталось в щели, но потом все как-то привыкли и мало обращали внимание на осколки, которые летели не только от разрывов вражеских снарядов, но и падали при взрывах зенитных снарядов в небе. А мы, мальчишки, с любопытством смотрели, как идут воздушные бои или наши зенитные орудия обстреливают немецкие самолёты. 10 июля, на 19-й день войны Совет Народных Комиссаров РСФСР принял постановление «Об организации местной противовоздушной обороны в городах и населённых пунктах РСФСР». В Ленинграде МПВО была организована ещё в 1932г. Среди полезных распоряжений была команда собирать пустые бутылки для горючей смеси - как средство борьбы с танками противника. Здесь, конечно, тоже не обошлось без мальчишек и девчонок. Мы ходили по квартирам, обследовали сараи и чердаки и собрали огромное количество бутылок, которые потом заполнялись «коктейлем Молотова» (так потом стали называть горючую смесь): к бутылке привязывалась длинная и толстая спичка с большим количеством серы, ещё прикладывалась большая серная тёрка (как на спичечном коробке). Такая толстая спичка не гасла на ветру и, пока бутылка летела в цель, за счёт серы разгоралась и воспламеняла жидкость при ударе бутылки о броню танка. . В конце июля 1941 г. на крышах и чердаках зданий установили круглосуточные посты наблюдения.Мужчин в городе оставалось всё меньше. Кто-то ушёл в армию, кто-то был на казарменном положении в командах МПВО, кто-то сутками находился в цехах оборонных предприятий.Вспоминаю звуки города в дни блокады, которые так поразили меня, когда я впервые днём дежурил на крыше дома. В обычный шум города врезался сигнал сирены «Воздушная тревога», его дублировали гудки фабрик, заводов, пароходов, паровозов. Весь город замирал: население укрывалось в щелях и бомбоубежищах, а транспорт останавливался, и становилось тихо-тихо, только звуки приближающихся самоётов и нарастающая канонада зенитных орудий, булькающие трели зенитных автоматов, сопровождаемые завыванием пикирующих бомбардировщиков, грохот разрывов бомб и снарядов были общим звуковым фоном города. Этого забыть нельзя.В воздух ночью поднимались аэростаты, которые препятствовали самолётам снижаться для прицельного бомбометания. Летчик не видел, тросов, которыми аэростаты удерживаются на определенной высоте, и мог, задев трос, потерпеть аварию. Красивое это было зрелище: высоко в небе плывут сотни аэростатов, под порывами ветра они плавно поворачивают в одном направлении своё огромное серебристое тело, как стая мирных, неведомых рыб. Население имело или получало гражданские противогазы разных размеров. У меня был детский противогаз с носиком для протирки смотровых стекол. Противогазом я умел пользоваться - и, как все взрослые, носил его в зеленой сумке через плечо.Пришла очередь приводить в порядок чердаки и подвалы. За годы мирной жизни там накопилось много всякой рухляди и хлама. На чердаках всегда сушили бельё, туда же складывали (авось пригодятся) старые, вышедшие из употребления вещи, игрушки, книги, мебель. В подвалах хранили дрова. Почти у каждой семьи там был маленький сарайчик с замком на дощатой двери, где тоже годами собирался хлам. Кое у кого был ещё сарай во дворе. Мальчишки и девчонки под руководством взрослых с радостью принялись ломать сараи и сарайчики, выбрасывать хлам и рухлядь во двор. Среди мусора мы находили много интересного: старинные книги, иконы, игрушки, вёдра, лопаты, битую посуду и даже предметы военного обмундирования прошлых лет. После очистки на чердаках начали белить водным раствором суперфосфата деревянные конструкции, что предохраняло их от быстрого возгорания, оборудовать противопожарные посты - щит с набором инструментов: топор, багор, ведро, брезентовые рукавицы, щипцы для захвата ЗАБ (зажигательные авиабомбы). Рядом со щитом устанавливались ящик с песком, лопата и бочка с водой. В подвалах взрослые устанавливали дополнительные стойки, которые должны были укрепить перекрытие, нары и скамейки для сидения и лежания. Входные двери обивали войлоком, вымоченным в глиняном растворе, и листами железа. Для аварийного выхода делали дополнительный проём в стене, который выходил либо на улицу, либо на лестничную клетку. Проём закрывался специальной ставней с клиновыми запорами. Для забора воздуха устраивали вентиляционные отверстия, которые, впрочем, мало помогали: было очень душно - и приходилось открывать двери и ставни аварийного выхода, что, по правилам эксплуатации газобомбоубежищ, запрещалось. Ведь была угроза применения противником боевых отравляющих веществ, как это произошло в Первую мировую войну. Директивой Ставки № 001199 от 23 августа 1941г. Северный фронт в целях удобства управления разделён на два фронта: Карельский и Ленинградский фронты. В городе был введен комендантский час. Было запрещено ходить по городу в ночное и вечернее время без специального пропуска.31 августа финские войска захватили Терийоки. В этот же день орудия форта Красная Горка дали первый залп по противнику. СНК СССР принял постановление о снабжении Ленинграда, в том числе выдачи хлеба: рабочим – 600гр., служащим – 500гр., иждивенцам и детям – 300гр. На самом деле, служащим полагалось – 400 гр., что они и получали. В этот же день были закрыты коммерческие магазины и рестораны.К 6 сентября в Ленинграде оставалось: муки на 14 дней, круп на 23 дня, мяса на 18 дней, жиров на 20 дней. В этот день прозвучал 129-й сигнал воздушной тревоги.Под нашим домом было несколько подвалов, два из которых были приспособлены под газобомбоубежища.Когда 6 сентября на город стали падать первые бомбы, мы всей семьёй ушли в бомбоубежище. Как предписывала инструкция, с собой взяли документы, деньги, карточки, противогазы, воду и продукты на один день. Кое-кто из соседей взял вещи. Сидеть было скучно. Все прислушивались, что делается снаружи. Радио передавало только лихорадочный стук метронома, и все ждали сигнала «Отбой воздушной тревоги». Потом, бывало, тревоги длились часами или по несколько раз в день. При близком падении бомбы дом, казалось, подпрыгивал, с пола, стен и потолка поднималась и сыпалась пыль, электричество гасло. Тогда зажигали керосиновую лампу или свечу, а дежурные освещали помещение электрическим фонариком: все ли целы и нет ли разрушений. Люди волновались и гадали: куда попало, не начался ли пожар?На улицу выходил дежурный и проверял, где и что произошло. После отбоя все возвращались домой приводить в порядок комнаты и квартиры: ставить на место мебель, закрывать поврежденные окна, убирать осколки стекла. Но вскоре нам это надоело - и мы перестали ходить в бомбоубежище, а просто выходили в коридор подальше от окон и там отсиживались.7 сентября юго-западнее реки Воронка немецкие войка вышли на рубежи деревень: Готобучи, Лубаново, Усть-Рудицы, Большое Горлово. Образовался Приморский плацдарм – (Ораниенбаумский пятачок). Немцы не могли подойти в этом районе ближе к Фнскому заливу чем на 25 километров, так как орудия фортов Красная Горка и Серая Лошаль имели дальность стрельбы именно 25 км. У стен Ленинграда произошёл сбой «Блицкрига». Дальше они уже не могли продвинуться. Началась осада Ленинграда.8 сентября пал Шлиссельбург. Остался единственный путь связывающий страну с Ленинградом по железной дороге до Волховстроя и далее по реке Волхов и Ладожскому озеру. 11 сентября установлены новые нормы выдачи хлеба: Рабочим и ИТР – 500 гр. служащим – 300 гр. иждивенцам – 250 гр. детям – 300 гр.В этот день сигнал «Воздушная тревога» прозвучал 11 раз.12 сентября германские войска заняли Красное Село. 13 сентября были отключены все частные и коммунальные телефоны. В строю групп самозащиты МПВО оставалось всё меньше способных подняться на пост.Особенно отношение к нам изменилось после того, как мальчишки и девчонки помогли ликвидировать многие начинавшиеся пожары и потушить большинство зажигательных авиабомб при массированном налете в начале сентября 1941 г. Будучи самыми проворными и быстрыми, мальчишки подбегали к разгоравшейся бомбе, хватали её, несмотря на сыпавшиеся во все стороны искры, специальными щипцами или просто рукой в брезентовой рукавице и совали её в песок либо выбрасывали на улицу через слуховое окно. Термитная зажигательная авиабомба, похожая на большую белую серебристую бутылку с зеленым стабилизатором, весившая всего около 2 кг, обычно пробивала крышу и начинала гореть на чердаке, но если она застревала в труднодоступном месте, где-нибудь в стропилах, то тут без мальчишек часто было не обойтись. Они могли, как обезьяны, быстро и ловко залезть туда, куда взрослому пути не было из-за размеров и веса. Многие подростки в 1943 г. были награждены за этот подвиг - тушение зажигательных бомб и пожаров, вынос раненых, дежурство на постах наблюдения и в штабах МПВО - медалью «За оборону Ленинграда».
1 октября установлены новые нормы выдачи хлеба: Рабочим и ИТР – 400 гр. Служащим, иждивенцам и детям – 200 гр. 6 ноября, в честь праздника детям выдано по 200 гр сметаны и по 100 гр. картофельной муки. 8 ноября – суточный хлебный паёк военнослужащих уменьшен на 200 гр. 13 ноября произошло очередное снижение норм выдачи хлеба: рабочим - 300, служащим, иждивенцам и детям - 150 г в день. Руководство города было вынуждено увеличить количество примесей в муке для выпечки хлеба, в том числе - хлопкового жмыха, который предназначался для сжигания в пароходных топках.20 ноября - пятое снижение норм выдачи хлеба: рабочим - 250, всем остальным категориям - по 125 г в день. Наступили самые трагические месяцы блокады. В медицинских учреждениях началась регистрация массового истощения в разной степени: как было мягко сказано в официальной докладной записке, «по-видимому, на почве недостаточного питания». В городе свирепствовал голод, уже более 7,5 тыс. чел. умерло от «недостаточного питания», а чиновники ещё только начали регистрацию смертей, да и то факт «недостаточного питания» ставился под сомнение. По льду ладожского озера 20 ноября прошли первые сани с мукой, всего 350 упряжек. Когда идешь по улице притихшего города, то сразу видно, где живут люди: если из окна торчит труба и идет дымок, там есть живые люди, а если на трубе лежит снег, то всё кончено. Запах на улицах был специфический: пахло дымом и фекалиями, а если где-то рядом недавно разорвался снаряд, то чувствовался и сладковатый запах пироксилина. Люди настолько ослабели, что выйти во двор, дабы вылить помои, у многих не было сил, и всё выливали прямо из окон: по стенам сверху донизу висели сталактиты нечистот. Голод все больше отнимал у меня силы. Я с трудом вставал с постели. Спал не раздеваясь, накрывшись всем, что только могло меня согреть, но было по-прежнему холодно. В комнате мороз почти как на улице. На стенах иней и копоть от коптилки - источника освещения. Вода в ведре замерзла. В коридоре выросла ледяная гора от протечки с верхних этажей. В квартире № 12, где мы пока жили, из шести комнат в двух ютились люди, в остальных гулял мороз: оконные рамы и двери вылетели во время одной из первых бомбёжек, а люди эвакуировались или умерли. Однажды поздно вечером к нам пришли две женщины - члены домовой группы самозащиты МПВО. Они обратились к бабушке с просьбой отпустить Славика, т. е. меня, подежурить ночью в штабе, так как из взрослых уже никого нет, кто мог бы выйти на дежурство, а они вторые сутки без сна провели на посту наблюдения. Бабушка, получив моё согласие, помогла мне одеться потеплей, и мы отправились в штаб группы, который помещался на первом этаже центральной лестницы во дворе. Открыв дверь на лестницу, я увидел, что у стены лежат два трупа, завёрнутые в простыни. Пройдя дальше и открыв дверь в помещение штаба, я разглядел в полутемном помещении (окна были выбиты и заколочены фанерой) простой большой стол, несколько скамеек и стульев. На столе стояли телефон и коптилка. Это был единственный телефон, который работал. По нему я должен был получать оперативную информацию и приказы для дальнейшей передачи по цепочке. Была ли в помещении буржуйка, не помню. По полу бегали крысы и пищали, людей они не боялись и питались теми трупами, которые лежали в соседнем тамбуре. Чтобы меня не покусали крысы, мне помогли забраться на стол, где я прилёг. Ночь прошла спокойно. Тревог не было. Утром меня сменили. Так продолжалось несколько дней, пока из-за слабости меня не оставили в покое. Люди умирали. Хоронить их было некому. Умерших, завёрнутых в простыню или одеяло, выносили на лестничную площадку или во двор и оставляли там. У кого были силы, несли труп в парк и клали в одну из щелей-траншей, которые мы летом готовили для укрытия населения, а теперь они пригодились для захоронения. Была надежда, что потом людей перезахоронят, но жизнь распорядилась по-своему. Зима была лютая, дров не хватало, рубить деревья в парках и садах у ленинградцев рука не поднималась. И вот предприимчивые и догадливые люди стали разбирать перекрытия щелей, ведь там под земляной засыпкой были положены хорошие круглые бревна. Бревна вытаскивали, земля обрушивалась и засыпала трупы навсегда. Вряд ли потом кто-нибудь стал раскапывать эти братские могилы в парке. Об этом уже мало кто помнит. Старшее поколение, пережившее блокаду, ушло из жизни, а мы, «молодые», те, кому сейчас за 80, ещё помним те трагические дни, месяцы, годы, но сделать ничего не можем, нас уже плохо слушают и отмахиваются: не до того, есть дела поважней. Горожане должны знать, что там, где теперь станция метро «Горьковская», в земле лежат их предки. Они своей смертью помогли отстоять город-герой от нашествия иноземных захватчиков. Проходя по этой священной земле, задумайтесь об этом и вспомните погибших! Я ещё в 70-х годах обращался в дирекцию Государственного музея истории Ленинграда с предложением: произвести раскопки на месте бывших щелей, и если там обнаружатся кости погибших, то поставить памятный знак с надписью о том, что здесь лежат ленинградцы – герои обороны города 1941-1944 гг. Но руки у администрации не дошли, а кости так и лежат в земле. по которой теперь ходят их потомки.
Последнее снижение норм выдачи хлеба произошло 20 ноября 1941 г., а первая прибавка - 25 декабря 1941 г., для детей эта прибавка составила всего 75 г, но и она казалась нам большой, целых 60 % прибавки! Этот месяц жестокой голодовки, ведь кроме хлеба больше ничего не выдавали, сильно сказался на здоровье горожан. В декабре от голода умерло 52880 человек, это почти столько сколько умерло в Ленинграде за весь 1940 г. 27 декабря открылись стационары в которые были помещены 64 000 человек. В январе я уже почти не мог самостоятельно ходить. Однажды кто-то сообщил, что от отца пришла маленькая посылочка, и нужно было идти на Большую Пушкарскую улицу в дом 37. Эта посылочка спасла нас от голодной смерти. Спасибо папе! 13 января объявили о выдачи мяса и мясопродкутов по 100 гр. на человека, крупы по 200 гр., муки в счёт крупы по 200гр. Потом были ещё прибавки хлебного пайка, стали выдавать и другие продукты. 25 января не вышла газета Ленинградская правда – нет электричества. Работает только одна малая турбина (3000 кватт.), электроэнергии хватает только для хлебозаводов и для Смольного. До победы под Ленинградом оставалось 2 года и 731 день. Наступала весна. Стали таять сталактиты нечистот, усилился запах от разлагающихся трупов, которые лежали в подвалах, парках и садах. Было объявлено о массовой уборке снега и очистке города от нечистот. Все, кто мог, вышли на улицы и во дворы. Ломами, которые могли поднять лишь сильные и крепкие люди, а часто вдвоём, долбили груды смерзшихся нечистот. Грузили глыбы на машины или грузовой трамвай, который вновь начал работать с середины апреля, или просто на листы фанеры и отвозили к местам свалки, а чистый снег - прямо в парки и к берегам рек и каналов. Мы, мальчишки, не сидели без дела. Тоже грузили снег и на листах фанеры отвозили в парк, пока с нами чуть не случилась беда. Однажды вечером наша дружная группа ребят возила снег со двора в парк. Маршрут коротенький: только пересечь улицу - и через проход в ограде уже в парке. Улица почти была очищена от снега. В то время она была вымощена колотым кубиками камнем. Не обращая внимания на то, что объявлена тревога, мы, стреляные пацаны, уже ничего не боялись, отчасти по детской глупости. Самолёты противника шли где-то высоко, как вдруг заработали наши зенитки. По улице, высекая искры, застучали и посыпались рядом с нами осколки. Мы бросили фанеру - и бегом в подворотню. Все и на этот раз обошлось хорошо. 29 марта город проснулся от раскадов грома, не сразу мы поняли что происходит. Это на железнодорожной станции Ржевка рвались гружёные снарядами и бомбами вагоны. Немцы, возможно по наволдке, узнав, что на станции скопились эшелоны с боеприпасами и эвакуируемыми ленинградцами, обрушили артиллерийский огонь дальнобойных орудий на Ржевку и часть снарядов попала в гружёные снарядами вагоны. Произошла детонация боеприпасов и огромной силы взрывы уничтожили всё вокруг на насколько сот метров. Стёкла вылетели в радиусе трёх километров, Погибли сотни людей, находившихся на открытой местности. Лишь единицы, выполнявшие земляные работы в глубине траншей и землянок, по счастливой случайности остались живы, но получили контузии. Спустя несколько лет после этой трагедии на восстановленом здании вокзала была прикреплена памятная доска. В апреле 1942 г. возобновились занятия в младших классах школы. Нас, оставшихся в живых, собрали в объединённой школе, которая располагалась на углу Большой Посадской и Певческого переулка. До войны здесь открыли ремесленное училище. Ремесленники тут и учились и жили. Весна давала себя знать. В школе открыли окна. В один солнечный день мы почувствовали приторный запах трупов, а выглянув в окно, увидели большую грузовую машину, на которую из подвала грузили трупы ремесленников. Нагрузив полную машину, облили скорбный груз какой-то жидкостью, накрыли брезентом и повезли в последний путь. Кто они были, их фамилии, имена, даты рождения и смерти вряд ли кому известны. Ведь у них нет свидетельств о смерти. Это безымянные жертвы войны и блокады Ленинграда. Так, просто трупы...Наступало лето 1942 г. Прошел слух, что скоро прекратится эвакуация населения. Мы не думали уезжать, казалось, что всё самое страшное уже позади: неоднократно увеличивались нормы выдачи продуктов питания, стали выдавать керосин, вновь работает трамвай, а к бомбежкам и артобстрелам мы уже привыкли, авось пронесёт. Но здесь вмешался случай: отца переводили к новому месту службы - на строительство волжской железнодорожной рокады Свияжск - Ульяновск - Камышин - Сталинград. Было предложено оставшимся семьям сотрудников эвакуироваться в Татарскую АССР, в городок Буинск. В середине июля 1942 г. мы, собрав самые необходимые вещи и ручную швейную машину фирмы «Зингер», а вес вещей не должен был превышать определенного лимита на человека, приготовились к эвакуации в далёкий мирный городок. В один из теплых летних дней за нами пришла грузовая машина-полуторка «ГАЗ-АА». Нас отвезли на Финляндский вокзал, где после регистрации выдали эвакопаёк на несколько дней, в том числе пшённую кашу с кокосовым маслом. Бабушка не позволила нам сразу много съесть и это спасло нам жизнь. Некоторые набросились на еду и сразу всё съели. Окончилось это печально. Ещё не доехав до Ладоги, а ехали мы три дня из-за бомбёжек, у них начался кровавый понос и в страшных мучениях умирали. Их выносили из вагонов и оставляли трупы прямо у полотна. Для нас всё кончилось хорошо. Мы выжили и благополучно, через 28 дней доехали до места назначения.
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 14:37 от Mary »
Первые эпизоды из своей жизни я начал запоминать в возрасте четырех лет, когда началась война. Август 1941 года. В доме суета. Мать и тетя упаковывают вещи, что-то несут во двор и закапывают. Помню, как посадили нас, ребятишек, на телегу, и повезла лошадка наше и тетино семейство с небольшим багажом в сторону Ленинграда. Однако в город нас не пустили, а расселили в деревне Лиголамби. Она расположена вблизи поселка Колтуши. Нас было семь человек, поселились мы в семье финнов и вскоре вместе с ними стали голодать.
Как-то хозяин-финн сварил своего кота. Мы, дети, конечно, не знали, что варится кот. Помню, какой ароматный запах распространялся по комнате, когда его варили. Мне дали кусочек мяса, вкус его я запомнил на всю жизнь. Мама и тетя не ели мяса, и я тогда понимал их поведение по-своему. Они сберегли этот ценный продукт для нас, для детей.
Вскоре финнов насильно эвакуировали. Хозяева жили с нами вполне мирно, но когда они уходили, хозяин сказал: «Вот придут немцы – мы оторвем вам головы». Мы очень переживали это событие.
После снятия блокады в 1944 году мы уехали из этого дома. Несколько лет спустя, в 1950 году, с братом Борей приехали сюда на велосипедах. Финны вернулись в свое жилище. Мы решили их разыграть и заявили, что приехали, чтобы отобрать дом. Сын хозяина вначале испугался, спросил: «Как же так?», но когда понял, что это шутка, долго смеялся. Собравшись с финнами за столом, мы вспоминали то, как вместе пережили тяжелое блокадное время, как свирепствовал голод.
Мы, дети – нас было пятеро, – сутками не покидали русскую печь. Помню, как умер от голода мой двоюродный братик Вовочка. Его завернули в одеяло и унесли. После этого случая брат Боря не хотел ложиться спать на кровать и тем более под одеяло. Он говорил маме: «Не пойду на кровать. Вы завернете меня и отнесете, как Вову, неизвестно куда». Он стал спать на печи.
Положение ухудшалось. От голода у нас, детей, развился рахит. Боря едва ходил на кривых, как колесо, ногах. У него начались нервные расстройства. Получив кусочек хлеба, он размельчал его на мелкие крошки и смахивал под стол. Затем весь день он собирал хлебные крошки смоченным слюной пальцем. Если кто-то пытался ему «помочь», он отчаянно кусался. Теперь он не сопротивлялся, когда его укладывали спать на кровати, но он не засыпал до тех пор, пока не обшаривал мокрым пальцем всю простыню в надежде найти крошечку хлеба.
Смерть была бы неминуема, если бы к нам не подселили солдат. Они тоже голодали, но делились с нами, отрывая кусочки от своего скудного пайка.
Один знакомый мне сказал, что, по его мнению, я мог бы не голодать. Можно было есть траву, глодать кору и выращивать овощи. Он отчасти был прав. Трудно подсчитать, сколько мы съели крапивы, лебеды, полевого хвоща и других съедобных растений. Однако сажать и выращивать овощи было просто невозможно из-за отсутствия семян.
Голод, который преследовал нас и после войны, особенно в 1947 году, не мешал нам, мальчишкам, радоваться жизни. Я не считаю, что у нас не было детства, как говорят сейчас иногда о детях, переживших войну. Мы были большими выдумщиками – на чердаке устроили музей природы. Однажды отправились в путешествие вдоль речки Черная. Родителям оставили записку: «Вернемся через три дня».
Запомнились события перед прорывом блокады. Рано утром мы вскочили от выстрелов. Пахло порохом. Солдаты уходили из нашего дома, и один из квартирантов выстрелил в потолок, как бы на память. Испуганная мама спросила: «Мы отступаем? Скажите, куда бежать?». Солдаты радостно сообщили, что они уходят от нас – будет наступление. Вскоре мы узнали, что блокада прорвана…
Я мало успел побыть со своим отцом. Он ушел на Ленинградский фронт, был связистом. Застудил на войне почки и умер рано, в 1948 году. Во многом сыграл свою роль опять-таки голод – если бы было нормальное питание, вполне вероятно, что отец бы выздоровел и прожил долгую жизнь. Он был веселым человеком, мы ходили с ним на Неву рыбачить. До войны он работал на деревообрабатывающем заводе. Был стахановцем, обслуживал две пилорамы. О нем была написана книга – «Один на двух рамах». Когда отец вернулся с фронта, вместе с братом построил дом в Невской Дубровке. Однако пожить в нем не успел. Много лет спустя этот дом сгорел из-за местных пьяниц. Сгорела, к огромному сожалению, и книга о моем отце.
Благодарим редакцию "Папиного журнала" за предоставление материалов
Фотограф: Вадим Васенин
leningradpobeda ru
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 17:23 от Mary »
Горячева Людмила Алексеевна (в девичестве Курашёва) родилась 9 октября 1934 года в городе Ленинграде на Васильевском острове Средний проспект дом 56 квартира 11.
Когда началась война Курашёв Алексей Михайлович, отец Людмилы Алексеевны ,ушел на фронт и погиб 7 ноября 1941 года на Невском «пятачке». Она жила вместе с мамой Курашёвой Зинаидой Алексеевной – «Жителем блокадного Ленинграда», которая родилась в 1910 году.
Жителем блокадного Ленинграда также была бабушка Людмилы Алексеевны – Курашёва Екатерина Васильевна 1892 года рождения.
В настоящее время Горячева Людмила Алексеевна проживает в городе – герое Мурманске и является членом Мурманской городской общественной организации «Жители блокадного Ленинграда».
Эти воспоминания о блокадном детстве Людмила Алексеевна прислала в газету «Вечерний Мурманск» на традиционный конкурс газеты «Письмо победителям».
ВАРВАРАИВАНОВНА
Из всей нашей густонаселенной коммуналки в блокаду нас осталось трое - я, мама и соседка, образованнейшая, интеллигентнейшая Варвара Ивановна.
Когда наступили самые тяжелые времена, у Варвары Ивановны от голода помутился рассудок. Каждый вечер она караулила мою маму с работы на общей кухне. "Зиночка, - спрашивала она ее, - наверное, мясо у ребеночка вкусное, а косточки сладенькие?". Мама, уходя на работу, запирала дверь на все замки. Говорила: "Люся! Не смей открывать Варваре Ивановне! Что бы она тебе ни обещала!". После маминого ухода за дверью раздавался тихий вкрадчивый голос соседки: "Люсенька, открой мне, пожалуйста!". Даже если бы я в конце концов поддалась на уговоры и решила открыть, сделать это все равно не смогла бы. У меня просто не было сил встать с кровати.
Потом, уже много позже, в гости приезжала моя тетя, тоже блокадница. Рассказывала, что мама от голода тоже начинала заговариваться. Кто тогда на это обращал внимание? От голода умирали.
Варвара Ивановна умерла от истощения.
ВЕСНА 42-ГО
Весна 42-го подарила Надежду. Открылись многие школы. А главное - бани! Сейчас нашей радости, наверное, невозможно понять.
В наших квартирах гулял ветер, они не отапливались, окна после бомбежек зияли дырами, стоял страшный холод.
Ленинградцы не умывались. Водопровод не работал. Лед для чая рубили топориком прямо в бидончике - вода застывала. Мы были грязные, все во вшах! И вдруг - бани, горячая вода!
Мылись все вместе: и женщины, и мужчины, и дети. По бане ходили живые скелеты, мне кажется, мы друг друга даже не замечали. Нам всем выдали по малюсенькому кусочку мыла, мы были счастливы.
Весной 42-го все жители Ленинграда ногах, вышли чистить город. Мама вывела меня, 8-летнюю девочку, на улицу. Я до этого из-за крайнего истощения не вставала с постели полгода.
Помню, как сидела на мешках песком, которыми во время бомбежек закрывали окна магазинов, и не могла понять, чем пахнет. В Ленинграде тогда был такой незнакомый, страшный запах. А мама сказала, что так пахнут трупы людей.
Потом я увидела, что из сугроба, рядом с которым сидела, видны чьи-то руки, ноги. И ягодицы, из которых вырезано мясо...
САМОЕСТРАШНОЕ - УПАСТЬ
Воду для чая носили с Невы. Мама ходила на Неву одна. В Неве были проруби. Все подходы к реке заледенели, спускались к ним на пятой точке. А как подняться?! Самое страшное было упасть. Сил встать уже не хватало. И помочь не" мог никто - от голода ленинградцы были похожи на живых скелетов. Воду носили в маленьких бидончиках, больше было не дотащить.
Мы дома, как и все ленинградцы, за время блокады сожгли в печке книги, мебель. И все равно дрожали от холода.
Однако дрова были. Они лежали в подвалах домов, за зиму смерзлись, а к лету 42-го оттаяли. Вода в подвале поднималась до плеч. И мама лезла в эту воду, доставала разрубленные на куски бревна. 'А я сидела на тротуаре рядом с нашим домом на 14-й линии Среднего проспекта и эти бревна у мамы принимала через подвальное окошечко.
После этого мама заболела двусторонним крупозным воспалением легких. Выздоровела чудом.
Мамина подруга тетя Аня Куркина спрятала труп мужа в домашнем диване. Он пролежал там два месяца. Тетя Аня не отдавала труп, чтобы не забрали мужнину карточку на хлеб - младшая дочка умирала от голода. Но это не спасло. Ребенок умер. Позже тетя Аня со старшей дочкой Люсей отправилась в эвакуацию по Дороге жизни. И с тех пор связь с ними была потеряна. Выжили они? Довезли ли их? Многие караваны машин с ленинградцами уходили под лед Ладоги.
ДЕТСКАЯСМЕСЬ
Но было и много хорошего. Во время блокады работали детские молочные кухни. Соседка по лестничной клетке родила во время блокады ребенка. И получала на него смесь. Я, пока еще могла вставать, заходила к ней в гости. В основном чтобы посмотреть, как соседка кормит малыша из бутылочки смесью. Помню, смотрела с жадностью, как будто бы сама эту смесь ела! И как-то соседка, перехватив мой взгляд, не выдержала. собрала на чайную ложечку остатки из детской бутылочки и угостила меня. Так вкусно было!
В Ленинграде работали детские сады. В подвалах школ шли занятия, дети, у которых еще оставались силы, учились! На Новый год в школах устраивали детские елки с угощением: первое и второе блюдо, полстакана напитка. Работал ленинградский театр оперетты. Работали поликлиники, госпитали.
Самых истощенных людей старались госпитализировать. Подкормить.
Ленинградские ученые тогда научились получать дрожжи из... целлюлозы. На их основе готовили дрожжевые суп и молоко. Мой дядя по рабочей карточке получал "целлюлозный суп", неделю копил его в котелке, а потом нес через весь город, чтобы подкормить меня с мамой. Суп был очень невкусный. Но, говорили, очень полезный.
Еще был витаминный напиток из хвои сосны, к изготовлению которого тоже приложили руку ленинградские ученые. Во всех ленинградских школах стояли бачки с напитком. Полстакана мог выпить только герой. Такая горечь! Но нас, ребятишек, этой горечью поили постоянно, в напитке было много микроэлементов и витаминов.
ТЕТЯШУРА
В комнату умершей Варвары Ивановны вселилась тетя Шура. Тетя Шура очень переживала. Она еще накануне войны отправила пятилетнюю дочку Риту вместе с детским садом на дачу. Детсад эвакуировали, ребятишек определили в детский дом. И вот после полного снятия блокады в 44-м пришло сообщение - Рита должна вернуться поездом на днях.
Я помню, как тетя Шура боялась этой встречи! Ей было страшно, что она не сможет узнать свою дочку, что ей придется спрашивать у воспитателя, какая из девочек ее Рита. И что воспитатель ей покажет пальцем: "Вот эта ваша, забирайте!".
Но все случилось наоборот. Тетя Шура узнала свою дочку. А она ее - нет. За пять лет жизни в детском доме мамин образ стерся в памяти.
Таких драм было много.
leningradpobeda ru
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 17:23 от Mary »
Родилась я в 1913 году в Тверской области в большой семье, у меня было еще четыре брата. С 1924 году переехала в Ленинград, где работал отец. Вышла замуж в 1936 году за Ростислава Арсеньевича Дьяконова. Перед войной мы работали на фабрике фотобумаг. В 1940 году у меня родилась дочь Лариса.
Весной 1941 года мы выехали на дачу в деревню Даймище у станции Сиверская, где снимали комнату. 22 июня в воскресенье, приехал муж Ростислав и мы пошли купаться и загорать на речку. А когда пошли домой обедать и подошли к деревне, услышали плач женщин. Так мы узнали, что началась война. Муж сразу же уехал в Ленинград. Он как офицер обязан был явиться сразу в военкомат.
Мы остались, думая, что война скоро кончится. Через две недели в начале неожиданно приехал муж соседки и говорит: «срочно уезжайте в Ленинград, скоро здесь будут немцы». Оставив все продукты на даче, я вернулась с ребенком в Ленинград, в магазинах уже не было ничего, Была введена карточная система. Начались налеты на Ленинград, бомбежки очень изматывали людей, ведь спускаться в бомбоубежище приходилось спускаться по десять раз, а мне надо было еще тащить с четвертого этажа и дочку. Только начну варить ребенку кашу, опять тревога. Я выбивалась из сил, но свекор умолял меня, чтобы я шла вниз, хотя сам никогда не спускался в бомбоубежище. Начались тяжелые дни блокады.
Пока работал водопровод, я полоскала белье в холодной воде, но с наступлением зимы начались страшные дни, когда водопровод, канализация и электричество вышли из строя. Начались сильные морозы и голод. Наступил 1942 год. От голода вокруг умирали люди. Отоваривались только хлебные карточки – 125 грамм. Крупа пропала, вместо сахара крокет, такие темные шарики в виде драже, немного сладкие и это на целый месяц. Я очень ослабла, весила килограмм сорок, одни кожа да кости. Было нечего есть. Варили студень из столярного клея, лаврового листа и соли. Он застывал, и мы были рады хоть чем-то утолить голод. Жильцы всей шестикомнатной квартиры жили на кухне, там было теплее. Топили плиту кто чем, жгли мебель, дров не было. Я спала на раскладушке, рядом детская кроватка. Одна из соседок приспособилась воровать мои карточки и всегда в начале месяца, но на нее я никак не могла подумать. Ларочку я устроила в ясли и ее карточки были там, а я доставала хлеб, меняя вещи на рынке. Однажды я выменяла целую буханку хлеба и не могла оторваться, пока всю не съела. Мне стало плохо, на скорой помощи меня отправили в больницу, где сделали промывание, тем спасли мне жизнь. Зимой 42 года бани не работали и, вдруг, я узнала, что открылась Белозерская баня. Когда я пришла туда, в очереди стояли не люди, а скелеты, вода шла очень слабо. Вымыться я не успела, так как на баню были сброшены зажигательные бомбы. Пришлось уйти ни с чем.
Еще осенью я поехала на трамвае 18 за город в надежде накопать картошки. Все что осталось после уборки, люди уже выбрали и я почти ничего не нашла. Начался налет на Ленинград, очень низко летели сотни самолетов, а я одна в поле. Летчики решили развлечься, стали стрелять в меня из автоматов. Я встала на колени и не двигалась. Пролетели. Я сразу же побежала к остановке трамвая, и уехала домой. В тот день на Ленинград было сброшено очень много бомб. Около больницы Эрисмана неразорвавшаяся бомба ушла глубоко в землю. Людей эвакуировали, больных тоже, а бомбу обезвредили. Было разрушено очень много домов.
В декабре 1941 года умерли мой отец, отец мужа и его жена. Три покойника в один день. Мои родители жили в Невском районе и о смерти отца мне дали телеграмму, которую я получила только через месяц. Оставила я дочку у соседей и пешком пошла в Невский район с Петроградской. Еле дошла, но узнала, что прошел месяц с его смерти. Бедная моя мама, маленькая, сухонькая не могла пойти со мной пешком жить ко мне, перешла жить к невестке, но там голодные невестка с сыном съедали весь ее хлеб. И когда я за ней поехала, она уже умерла, а я со слезами уехала домой.
Вскоре пришла похоронка на младшего брата Павлика, его взяли в армию в 1940 году, а в 1942 году он погиб.
Я еще не писала о своих мучениях, когда умерли отец мужа и его жена, Татьяна Ивановна. Она умирала в больнице. Арсений Владимирович навещал ее, очень трогательно прощался, стоя на коленях и целуя ей руки, а она вдруг ему говорит, что у нее в тумбочки был пирог, она берегла, но его украли. Когда я пришла навестить ее, она уже умерла, а про пирог мне рассказали соседи по палате. Он умирал дома. А когда я побежала вызвать врача, вернувшись, увидела, как соседка сдирает кольцо с его пальца. Она растерялась, увидев меня. Я сняла кольцо сама, а уже позже не нашла денег в ящике стола. Муж тогда был в городе, пошел на работу, где раньше работал, там ему сколотили гроб на двоих. Но когда мы пришли в покойницкую забрать тело Татьяны Ивановны, мы не сумели ее найти, там трупы лежали с пола до потолка, нам сказали, что каждый день их вывозят и покойницкая опять заполняется сотнями трупов. Пришлось уменьшать гроб и везти его на Серафимовское кладбище. Могилу некому было выкопать, но рядом в огромную яму сгружали трупы прямо с самосвала, нам пришлось опустить наш гроб в эту яму. Тысячи голых покойников и никто их, кроме нас, не провожал. Мы поплакали там и ушли.
Зима 1942 года была очень холодная. Иногда набирала снег и оттаивала его, но за водой ходила на Неву. Идти далеко, скользко, донесу до дома, а по лестнице никак не забраться, она вся во льду, вот я и падаю… и воды опять нет, вхожу в квартиру с пустым ведром, Так было не раз. Соседка, глядя на меня, сказала своей свекрови: «эта скоро тоже загнется, можно будет поживиться».
Она ждала моей смерти. Керосин кончился, примус разжечь нечем, дров нет и плиту топить нечем. У дочки коклюш, перевели в другие круглосуточные ясли, ближе к Неве. Я ее навещала. Однажды я подошла к яслям, дети гуляли, Ларочка подошла, увидела, что я плачу и вытирает мне слезы рукой. Потом ее перевели в ясли на улицу Скороходова. Меня взяли туда на работу, моей обязанностью было мыть котлы и носить воду. К концу дня наскребут со дна котла какой-нибудь пищи и дают мне. Это была плата за мой труд. Там я проработала месяц. Муж был на фронте под Лениградом, вдруг я получила от него весточку, что он в госпитале на Садовой улице. Я тогда была очень отечная, глаза щелочки, много пила воды, есть было нечего. Валенки на ногах пришлось разрезать, так как отечные ноги в них не влезали. Вся закутанная в платок, я пошла к нему в госпиталь пешком через Неву. Его я с трудом узнала, он выглядел старичком, кожа да кости, но на меня он тоже смотрел с ужасом:
«На кого же ты похожа «. Его привезли с дистрофией, а он трясущимися руками достает из бумаги кусочки сухарей и дает мне, хотя сам голодный. Я отказываюсь. Врач мне сказала, что его завтра отправят на большую землю. Я попрощалась и ушла домой.
В Райсовете мне дали направление в Ботанический Сад. Там мы делали гряды, носили землю на носилках. Ноги еле передвигались. После работы я рвала крапиву и лебеду. Все это варила и ела. На грядах выросли овощи, женщины тайком вырывали брюкву, ели в туалете прямо с землей, грязную. За нами следил начальник-мужчина. И когда я, однажды, поливая морковку, вытащила две маленькие и сунула их в лейку, чтобы отнести ребенку, он увидел это. Заставил вылить воду из лейки, забрал морковку, уволил меня за нарушение внутреннего распорядка. Я очень плакала, некому было меня защитить. Вскоре я получила письмо от мужа, что он снова в госпитале в Лесном. Когда его переправляли на Большую землю, он попал под обстрел, его ранило в грудь и ногу. Бедный мой муж! Он до войны был мастером спорта, в 1938 году даже чемпионом Ленинграда по спортивной ходьбе, поэтому после ранения его заставили заниматься с ранеными бойцами. Нога у него плохо заживала, но он занимался.
Ему, как офицеру, давали печенье к чаю. Он его собирал и приносил дочке в ясли, усаживал ее на шкафчик и кормил печеньем. Она была счастлива. Он сам голодал, но приносил нам.
Меня послали работать в Новую деревню на 3-ий овощной комбинат, где мы занимались заготовкой капусты. Привозили свежую капусту, мы ее квасили и грызли сколько хотели. Работала за грузчика, очень уставала, и, однажды, возвращаясь домой в трамвае, уснула и потеряла карточки и документы, но имея хорошую характеристику, а я работала бригадиром, мне выхлопотали новые карточки. Документы пришлось восстанавли-
вать. Сезон кончился, и нас послали на лесозаготовки. Соседка помогла устроиться на фабрику «Светоч». Работала хорошо. Как-то нас послали скалывать лед на Пушкарской улице около яслей. Дети гуляли. Дочка меня увидела, подбежала и высыпала мне из кармана «чепочки», так она называла подгорелые корочки хлеба. Она их для меня собирала. Я заплакала, но стала есть, так как была очень голодна, она их не любила. Бедный ребенок. Она ведь потом и ходить перестала, все сидела и лежала в кроватке. А если теряла крошечку хлеба, с каким рвением искала ее в кроватке. Она перестала плакать и ничего не просила. Я даю ей хлеб, а соседка говорит, зачем вы ей отдаете, ешьте сами, а если живы останетесь, еще детей нарожаете, а вас не будет, ребенок все равно умрет. Я не хотела ее слушать, сердилась на нее. Дочка сидела в кроватке как старушка, одни глаза выделялись, а сама сухонькая и не по возрасту серьезная. Мария Павловна Султан-шах, моя соседка, выходя на кухню, называла ее маленькой героиней. Она, в основном, жила у сестры, там была печка, другие соседи у знакомых, а я с Ларочкой на кухне с соседями.
Однажды я пошла с саночками на бывшую работу мужа, попросила у директора дров, он отпустил мне патроны от бумаги и дал еще мясо конины и желатина. Я все это перевязала веревкой и на санках довезла до дома, не обращая внимания на сильный обстрел, а один осколок врезался в землю у моих ног.
Часто мне приходилось ходить на Сытный рынок менять что-нибудь на хлеб. Один раз я заплатила 75 рублей за 150 грамм хлеба мужчине, хотя он держал его очень грязными руками. Хлеб тогда стоил на рынке 700 рублей за килограмм. А однажды была свидетелем страшного обстрела, целились специально в район рынка, я забежала в подвал. Было видно, как несли растерзанные трупы на носилках. В ремесленное училище попала бомба. Оно было разрезано пополам, висели мертвые мальчики. А на другой стороне была срезана вся наружная стена дома и свешивались вещи. Даже рояль висел, зацепившись за балку. На рынке было месиво из трупов. Я выбралась из подвала и побежала домой. Окна в комнате были выбиты, пол усыпан осколками, дочка с высокой температурой. Соседка сказала, что весь дом качался, а в угловую парадную попал снаряд и разрушил стену.
Однажды на улице ко мне подошел военный, одет с иголочки, попросил поменять мед на водку или одеколон. Я вынесла ему одеколон. Он отдал мед, но он оказался глицерином. В том же 1942 году я была у зубного врача, но он сказал, что обезболивающий укол стоит 1 кг хлеба. Я так и ушла. Этот врач не был похож на блокадника, видно пользовался людским горем.
Летом мы пошли с лопатами разбирать развалины, рыли ямы, чтоб зарывать хлам и, вдруг, я увидела своего мужа. Он офицер, а я в халате, на голове платок, но он, не обращая внимания на мой вид, обнял меня, целует. Женщины пошли дальше, а я рассказала ему как мне тяжело работать на «Светоче». Он мне посоветовал уйти с работы. Я ушла с фабрики, хотя мне говорили, что скоро будут награждать медалями «За оборону Ленинграда». Я решила, что и в другом месте получу, тем более соседка говорила, что я в списках. Но медали у меня так и нет. В то время мне было не до нее.
Я устроилась работать в госпиталь № 84, там медали уже выдавали.
У меня была проблема сделать печку в комнате, носила понемногу кирпичи домой, купила на рынке трубу. В госпитале мне порекомендовали рабочего, за водку он согласился мне помочь, но сделал кое-как, печка дымила, весь дым шел в комнату, все почернело от копоти, а я чуть не угорела один раз, потеряла сознание. Как-то в магазине мне стало плохо, упала, меня оттащили к стене, одна добрая женщина дала мне что-то в рот, стало легче. Выкупила 100 грамм мяса и пока шла до дома, съела его сырое.
В парадной долго лежал мертвый мужчина, все через него перешагивали, а на углу Кронверкской и Пушкарской улиц женщина в беличьей шубке с мертвым ребенком рядом. На следующий день она лежала уже без шубки.
Немного помогли мне посылки от двоюродной сестры со Мсты и брат-железнодорожник иногда привозил картошку и варенье. Они меня спасли от голодной смерти. Как часто было, что есть совсем нечего, распилю доску, наберу опилок, смешаю с олифой, подогрею и ем. Потом так плохо было, бросалась на кровать в истерике, кричала от голода. Много еще что было, всего не вспомнить. В госпитале работала с утра до позднего вечера. Бомбить перестали, но обстрелы продолжались. Муж навещал меня, он очень хотел сына, и я стала ждать появления ребенка. А от госпиталя нас направляли ломать деревянные дома. Мы вдвоем, неопытные, разрушаем дома, дрова потом увозят, а мы выравниваем площадку.
На Волковском кладбище нагружали вагон толстыми бревнами. Я еле вернулась домой, а мужу сказала, что сына, скорее всего, не будет. Он велел пойти к начальнику госпиталя и сказать, чтобы меня перевели на более легкую работу, так как у меня будет ребенок. Эта «здоровенная бабища» как кулачищем стукнет и заорет: «какое право вы имели право заводить ребенка», Я ей объясняю, что муж хочет сына, но бесполезно. Я все рассказала мужу, он написал в военкомат, начальницу вызвали к военкому, после чего она стала передо мной заискивать и приказала перевести меня на легкую работу, такой работы у них не нашлось и пришлось уйти, не дождавшись декрета. Дома я готовила приданное для ребенка. Папа старался чаще прибегать домой, успокаивал, что как-нибудь проживем. 27 января город был полностью освобожден от блокады. Наши войска продолжали гнать фашистов. В день рождения Ларочки, 13 февраля, вдруг муж позвонил, что его срочно отправляют на фронт, и он просит меня приехать на станцию Кушелевка. Мне было очень тяжело ехать, ноги опухли, сводило судорогами. Прощаясь, я горько плакала, будто чувствовала, что больше его не увижу. Он просил меня назвать сына Арсиком в честь деда. Мы расстались, и больше я его не видела. С дороги он посылал мне открытки, что подходит к Луге, все горит, сплошные развалины, немцы все жгли перед уходом. В письме от 20 февраля он писал: «из Гатчины с трудом добрался до Луги, пешком и машиной, получил назначения и сразу взвод, а ночью пошел в бой, шел с разведкой, почти нет целых домов, так прошли три деревни, не встретив ни одного немца, кругом колоссальные пожарища, потом попали на немецкую засаду и целые сутки пролежали со взводом под обстрелом, зарывшись в снег, к вечеру прорыл траншею в снегу под пулеметным огнем и всех вывел из под огня в сарай, а ночью все вернулись в расположение полка, а также спас ряд раненых, в том числе одного майора, за что меня, представили, как будто к награде. Бои идут жестокие, днем и ночью, гоним немца вперед. Пока жив, здоров.»... Это, последнее письмо передал мне Старцев Василий, с которым он договорился, что если его убьют, тот передаст его письмо мне, но не сказал ничего о его гибели. А похоронку я получила уже из военкомата, что» командир стрелковой роты 213 стрелкового полка 56 стрелковой дивизии, младший лейтенант Дьяконов Ростислав Арсеньевич умер от ран и похоронен у школы у речки Городенко, деревня Роторск.»
Я ходила как потерянная, рассеянная и убитая горем и опять у меня вытащили документы и карточки. Пришло время рожать. Сама пошла в роддом больницы Эрисмана, но он был закрыт и меня отвезли на проспект Щорса, где я родила дочку. Передачи некому мне было носить, лежу, тоскую, вдруг, пришла знакомая, принесла напеченные омлетики, я была очень тронута. А когда мне надо было выписываться, Мария Васильевна тоже пришла за мной и потом долго вспоминала, как несла девочку-рукавичку. Теперь мы втроем.
По-прежнему нельзя было зажигать ночью свет, чтобы подойти к дочке, с улицы начинали свистеть. Люсенька очень заболела, рвота, температура. Я все ночи просидела около нее, через каждые два часа вливала ей по две ложки грудного молока и лекарства. Врач меня очень хвалила. Через месяц я узнала, что она умерла. Люсенька поправилась, Ларочка ходит в садик, там питание лучше. Я не работаю, получаю на детей пенсию. Приспособилась шить дома. Стала подрабатывать, хотя никогда этому не училась. Находились заказчики, шила по ночам. Соседка дарила мне всякие опорки и я шила дочкам красивые платья и пальтишки. После прорыва блокады, водопровод и канализация стали работать.
Как-то я гуляла с Люсей в Матвеевском садике, везде выкопаны траншеи, в которых мы прятались от обстрела. Со мной рядом села женщина, стала расспрашивать о моей жизни, она оказалась активисткой из нашего дома. Я сказала, что детей у меня двое, а мужа убили. Через некоторое время приходит эта женщина и приносит мне две посылки из Дании. В посылке вязанные шерстяные платья, сахар, масло, сухое молоко, мука. А девочки мои были очень нарядные в этих платьях.
В 1944 году жизнь улучшилась, но у меня тоска, слезы душат, ком в горле, Ларочка вспоминает папу, а его нет. Вокруг говорят о конце войны, а мне все безразлично. Один раз вышла с детьми на улицу, народа много, некоторые отцы несут своих детей на руках, а я иду и плачу, веду своих детей и плачу. Все блокадники после дистрофии стали поправляться, в том числе и я, стала лучше выглядеть, и стала получать комплименты. Дождалась и я дня Победы и продолжала жить и растить своих детей. Жизнь продолжалась.
leningradpobeda ru
« Последнее редактирование: 16 Apr 2022, 17:24 от Mary »
В книге Любови Кузнецовой "Дом над Невой" автор обращается к малоизученной теме детских домов блокадного Ленинграда и рассказывает о детском доме №58 на Васильевском острове, открывшемся в феврале 1942 года; о детях, для которых он стал родным, об их воспитателях и шефах, среди которых были моряки бронепоезда "Балтиец", воевавшие на Ораниенбаумском плацдарме.
Воспоминания бывших воспитанников детдома разных годов его существования, большой архивный и фотоматериал легли в основу повествования о судьбах целого поколения предвоенных и послевоенных годов рождения.
Ольга Ивановна Мерц (Квадэ), воспитатель детского дома.
Война застала меня на даче в Шапках; мне было семнадцать лет. От совхоза нас отправили в район Саблина на рытье противотанковых рвов. А в августе прислали повестку - явиться на сборы для отправки на Пулковские высоты - тоже рыть окопы. С высот весь город был виден как на ладони - уже горели пригороды Павловск и Пушкин, беспрерывно оттуда шли толпы беженцев. А ночью шли и шли наши бойцы - отступали.
Папа умер 8 января 42-го, дедушка - 21 января, а в 43-м умерла бабушка.
Моя мама Ирина Константиновна Мерц, педагог по образованию, в начале февраля 1942 года начала работать в детском доме №58 на Васильевском острове - сначала воспитательницей, потом завучем. Раньше в этом здании был 35-й детдом или детский сад; он, очевидно, эвакуировался - там оставалось белье и книги со штампами этого учреждения.
Сначала я приходила помогать маме, за это мне давали тарелку каши; а вскоре директор, Нина Георгиевна Горбунова, предложила мне работать воспитателем в младшей группе. Нина Георгиевна жила в детском доме, находилась при детях неотлучно. На фронте погиб ее сын, и детдомовцы стали ее детьми.
Зимой 42-го смертность в детдоме была очень высокая; особенно много умирало малышей. Здание было промерзшим, электричества не было, мы с детьми находились в полуподвальном помещении, от холода спасали печи, которые мы постоянно топили. Детские деревянные раскладушки стояли рядами, и дети в основном лежали - от истощения у них даже не было сил сидеть. Мы так и кормили их - лежащих. Вновь поступивших сначала кормили, потом грели воду и мыли их на кухне, стригли наголо, а старую одежду сжигали. Малыши писались, стирать белье нянечкам было трудно - приходилось носить воду с Невы, греть ее. На втором этаже у нас был изолятор, и самые слабые дети сначала поступали туда.
Однажды мне нужно было пойти на верхний этаж и взять из кладовой матрасы, и по пути я заглянула в большой зал. Я вошла туда и в восхищении остановилась - так прекрасен был этот голубой зал, залитый ослепительным морозным солнцем! Там стояла елка с остатками мишуры (видимо, от предыдущего детдома), а под ней лежали какие-то сверточки, штук пять-шесть. Я подошла посмотреть, что это такое, - и сердце мое оборвалось...Это были трупики детей, завернутые в простынки, - их пока не успели вывезти. У нас был молодой рабочий Костя, который на тележке отвозил умерших в морг больницы Видемана на Большом проспекте.
продолжение следует...
« Последнее редактирование: 11 Oct 2016, 00:18 от люблюпитер »
Очень много ребятишек поступало из Гавани. Дети плохо говорили, большинство из них не знали своих фамилий, от перенесенного шока мало что понимали. Попали они в детдом по-разному: кого-то приносили чуть живые родители, чтобы спасти от голодной смерти, кого-то, у кого в живых уже никого не осталось, приносили дружинницы, соседи по квартире; некоторых детей сотрудники детского дома сами подбирали на улице. Однажды к нам привели мальчика, который стал свидетелем страшной смерти своей мамы - снарядом ей оторвало голову. (Кстати, потом, после снятия блокады, когда пленные немцы восстанавливали дом недалеко от нас, он носил им хлеб - жалел.) Воспитатели и сотрудники отдела охраны детства из роно ходили в те дома, откуда поступал ребенок, и, если из его родных никого не было в живых, сами брали из квартиры необходимые детские вещи и везли на саночках в детдом, а вещи взрослых продавали и деньги клали этому ребенку на книжку.
К весне нам привезли много дров, и можно было уже отапливать второй этаж; мы перебрались туда. Стало немного полегче. Постепенно дети начали вставать и кушали уже за столиками. Они тогда совсем не улыбались, невозможно было их расшевелить. Когда топилась печка, они всю ее облепляли своими тельцами. Как-то мы устроили им кукольный спектакль, и они впервые засмеялись. Их смех был для нас настоящим праздником! В блокаду на фабриках оставалось много белой пряжи, и в детские дома поставляли белые свитера, белые носки, чулки. Вот было горе прачкам отстирывать все это!
Немного откормив и подлечив детей, мы начинали готовить их к эвакуации. На лоскутках ткани химическим карандашом писали имя ребенка, номер детдома и пришивали им на пальтишки. Сотрудники детдома не раз провожали детей в эвакуацию. Довелось и нам с мамой переправляться через Ладогу. Мы ехали с детьми на поезде до Борисовой Гривы. Сошли с поезда и пошли к пирсам. А немцы уже пристрелялись к этим местам - все пирсы были в дырках от снарядов. Нас погрузили на пароход, и уже ночью мы переправлялись на другой берег: это было безопаснее - не так бомбили.
Высадили мы детей. В лесочке были проложены рельсы, и как-то тихонько подошел состав. Детей разместили по теплушкам; подъехала полевая кухня, и детей стали кормить супом. Нам с мамой тоже налили супа и еще дали с собой по баклажке супа и каравай хлеба - мы привезли его бабушке. Мы, сотрудники детдома, свои продовольственные карточки должны были сдавать, так как находились на котловом питании. Нам разрешалось оставлять только хлебные карточки...
В подвале у нас было бомбоубежище из нескольких отсеков и деревянные нары. Когда начинали бомбить, все хватали свои одеяла, старшие дети помогали малышам - и бежали туда. Иногда приходилось там и ночевать. На знаменитой фотографии, которая есть в книге "900 дней и ночей", - дети нашего дома в бомбоубежище (это фотокорреспондент Струнников однажды сфотографировал нас).
Напротив нашего детдома стоял ледокол "Ермак", и моряки иногда помогали нам - протягивали шланги и подавали из Невы воду, приносили рыбу. Наши дети научились по склянкам, которые отбивались на кораблях, определять время. Одно время рядом с нами стоял крейсер "Киров"; снарядом у него снесло башню, погибли моряки.
До августа 1942 года у нас был только дошкольный детский дом, а к сентябрю к нам пришли первые школьники, и я начала работать со старшей группой. Сначала боялась, что меня не будут слушаться. В моей группе было двадцать семь человек. Круглых сирот у нас в это время почти уже не было - у кого-то отец воевал на фронте, у кого-то мать была на оборонных работах. Я до сих пор помню многих - Галя Архангельская, Тамара Корнилова, Катя Белозерова, Тамара Григорович, Коля и Витя Гусевы, Юра Дмитриев, Нина Ефимченко, Надя Золотова, Шурик Крылов, Боря Кильянов, Саша Лебедев, Юра Николаев, Валя Уразов, Витя Молочаев, Надя Молочаева, Галя Матвеева, Женя Конюшков, Ася Хонко, Налик Таненбаум, Вера Степанова, Люся Рябикова, Леня Филаретов, Коля Фиников, Люся Румянцева, Поля Михайлова, Галя Матвеева, Валера Лажков, Люся Филиппова, Боря Соколов, Инна Лютина... Старшие дети тоже были в плохом состоянии - очень худые, с нарывами по всему телу от дистрофии, почти у всех была цинга и чесотка. У некоторых из них какие-то родственники были живы, они просили не отправлять детей в эвакуацию - боялись, что они погибнут по пути на Большую землю.
Постепенно быт налаживался. Мыли мы детей на втором этаже в помещении рядом с кабинетом директора, а потом стали ходить в баню на 17-й линии.
В апреле 42-го писатель Александр Фадеев откуда-то привез для детского дома апельсины и лимоны.
Поступала нам помощь от американцев и англичан - они присылали продукты и одежду - красивые шерстяные платья, костюмы, заячьи и оленьи шубки, бурки. Так что дети в 43-44-м годах были уже очень хорошо одеты.
Администрация района выделила нам огороды на Голодае, и мы с ребятами сажали овощи - капусту, турнепс, а осенью собирали урожай, это была существенная добавка к нашему рациону. Сотрудники детдома сами ходили добывать дрова для отопления - разбирали какие-то старые деревянные дома.
Сначала девочки и мальчики учились вместе в 10-й школе, а когда в 43-м году их разделили, девочки стали ходить в 3-ю школу возле пожарной части, а мальчики - в 10-ю на 13-й линии. Мы старались развивать детей духовно, ведь после перенесенных страданий они думали только о еде и тепле, а нам хотелось отогреть их души. В детдоме силами детей и воспитателей постоянно устраивались концерты. У нас было немало талантливых детей. Например, Витя Молочаев и Шурик Крылов отлично декламировали стихи, у Юры Копалкина был превосходный голос ( после детдома он поступил в музыкальную школу при Консерватории), Галя Архангельская и Тамара Корнилова хорошо пели и танцевали. Мы ездили с нашей концертной бригадой по госпиталям, а однажды нас даже пригласили выступить на радио. В 1944 году на смотре художественной самодеятельности детских домов в Аничковом дворце мы заняли 2-е место. Галя Архангельская читала стихи, дети пели песню "Тайга". Многие хорошо рисовали - у нас вела кружок рисования известная художница Татьяна Васильевна Савинская. Многие мальчики хорошо вышивали, например Коля Гусев.
В детский дом не раз приходили поэты Михаил Дудин и Георгий Суворов, беседовали с детьми, читали свои стихи. Мы вообще учили много стихов, старались привить детям любовь к литературе, театру, водили их на спектакли. Я покупала самые дешевые билеты на галерку, и мы пересмотрели множество спектаклей. Ходили мы и в кино - на 7-ю линию в кинотеатр "Форум" и на Петроградскую сторону в "Эдисон".
Летом мы вывозили детей на дачу: в 43-м году - в Мельничий Ручей, а потом в Сиверскую, в поселок Кезево.
Однажды в апреле 1943 года в наш дом попал снаряд. К счастью, дети в это время были в школе. Пробив крышу, он упал в комнате девочек на кровать, но не разорвался. Нянечки выбросили снаряд в окно, потом моряки унесли его. А мы в это время готовились к майскому празднику, пришлось срочно вставлять стекла, делать ремонт; настроение у всех упало. Мы обратились к Георгию Суворову с просьбой написать об этом случае. Он нашу просьбу выполнил, и праздник мы открыли его стихотворением, в котором были такие строки:
И мы хоть день, хоть миг один
Средь этих тягостных годин -
Мы будем петь и славить радость.
Среди крутых дорог войны
Мы встретим светлый день весны,
Мы встретим, дети Ленинграда!
1 Мая мы всегда отмечали не как политический праздник, а как праздник весны. Тамара Корнилова была у нас Весной, ее везли на колеснице Жуки.
У нас были замечательные шефы - моряки бронепоезда "Балтиец", воевавшие на Ораниенбаумском плацдарме. Когда на фронте бывало затишье, шефы приезжали к нам, и это всегда было для всех радостным событием. Почти у каждого ребенка был свой шеф. Они переписывались, называли друг друга сестренками и братишками. Шефы старались хоть чем-то помочь нам - заготавливали для нас дрова, привозили рыбу. Они рассказывали о том, как воюют, что никогда не отдадут Ленинград врагу, и эта моральная поддержка была для детей очень важна.
В августе 43-го года мы с Ниной Георгиевной ездили на три дня в гости к нашим шефам в Лебяжье - там была база бронепоезда. Поездку организовали работники райкома Уразова Ольга Павловна и Пермская Анна Александровна. Жили мы в бытовых вагонах, а в клубе было торжество - 8 августа "балтийцы" всегда отмечали как день рождения бронепоезда. А в августе 44-го мы ездили туда уже с несколькими нашими детьми, тоже с ночевкой, и у ребят, конечно, остались об этом событии незабываемые впечатления.
Когда осенью 44-го года бронепоезд расформировывался и пришел в Ленинград, мы возили детей на вокзал прощаться с шефами. Сколько же тогда было и радости, и слез!
Неизгладимое впечатление осталось у меня от посещения Большого зала Филармонии 9 августа 1942 года. Николай Семенович Тихонов (поэт, родственник Ольги Ивановны. - Примеч.авт.) получил приглашение на первое исполнение в Ленинграде Седьмой симфонии Шостаковича. Он позвал и меня на концерт. А я тогда работала в совхозе, и от прополки руки у меня были зеленые и не отмывались. И я, пряча свои зеленые руки, сидела в этом зале и слушала потрясающую музыку, и казалось, что в жизни уже ничего не страшно.
Осенью 1944 года я ушла из детского дома - нужно было получать образование. Я поступила в 11-й педагогический класс, а потом в Педагогический институт.
До войны мы жили в Лештуковом переулке, у нас была новая 30-метровая комната с балконом, в хорошем доме с парадным и черным ходом. Раньше это была 11-комнатная квартира богатой маминой двоюродной сестры тети Мани. Когда началось уплотнение, тетя, чтобы в квартиру не поселили чужих людей, перетащила в нее всех родственников. Тетя эвакуировалась со своими детьми в начале войны.
В 1942 году наш дом разбомбило, пропали почти все наши вещи. Нас переселили в маленькую комнату на Гороховой улице, с окнами на помойку, с печкой, которая топилась в коридоре. Мама работала на заводе металлических игрушек на 16-й линии Васильевского острова, когда он был еще частным и назывался "Фонари". Раньше, когда мама приводила меня туда на елку, нам всегда дарили игрушечную металлическую посуду.
Самую страшную блокадную зиму я пережила дома. Мама пешком ходила на работу, а я сидела на кровати - ходить почти не могла. Есть было практически нечего и продать было тоже нечего - мама всегда была бессребреницей. Выручала нас лишь дуранда, она была твердая, и ее можно было только сосать...а хлеб был как глина. Так я сидела до февраля 42-го года, а потом маму забрали на оборонные работы, и меня кто-то привел на ее завод. Нас, детей, было там несколько человек. На заводе для нас поставили кровати прямо в демонтированном цехе, было очень холодно, завод не отапливался. Мы жили как-то сами по себе, взрослым, конечно же, было не до нас - никто нами не занимался, мальчишки где-то пропадали целыми днями. Нас кормили в заводской столовой в основном соевыми продуктами. А я хоть и голодала, мой организм сою не принимал, и от истощения я совсем ослабла. Тогда наши мальчики пошли к взрослым и сказали, что я уже умираю. Те спросили, что я умею делать, и пригласили помогать на кухне. Сначала я только сидела и чистила картошкау, так как ходить не могла. Мне разрешали варить себе картофельные очистки. Давали нам жмыхи, мороженый вареный лук - он был сладким. Я вся - с головы до пяток - была в чирьях. Когда появилась первая трава, я ее ела - прополощу ромашки в воде и жую. Однажды по нашим детским карточкам нам выдали по стакану сгущеного молока. Когда я немного окрепла, могла уже в столовой подметать, убирать посуду со столов.
Осенью нас отвели в детский дом №58 на набережной Лейтенанта Шмидта - он был совсем рядом с заводом. Меня сразу же положили в изолятор, я долго болела, была дистрофиком. А потом я пошла в школу. Учиться было трудно, но я училась хорошо, и в 1943 году меня наградили грамотой за отличные успехи в учебе. Перед сном воспитатели всегда читали нам книги. Все работники детдома были очень добрые, жалели нас, много занимались с нами. Ольга Ивановна Мерц читала нам вслух книги перед сном. Как только из эвакуации возвращался какой-нибудь театр, мы обязательно ходили на его спектакли - в Театр Музкомедии, БДТ, Пушкинский.
Помню некоторых сотрудников детдома. Директор, Нина Георгиевна Горбунова, жила в детском доме в маленькой комнатке на втором этаже. На фронте погиб ее сын. У нас была базница тетя Ира, она ходила за продуктами. Ее все уважали - она была честной, не воровала, жалела нас. До войны она была домработницей у какого-то профессора, ее квартира была рядом с Горным институтом. Его семья эвакуировалась, а ее оставили приглядывать за квартирой и жить там. Так она сохранила их квартиру. Однажды мы пошли с ней получать продукты во дворец Кшесинской. Когда шли обратно, тележка наша перевернулась, и продукты рассыпались. Тетя Ира очень испугалась, что кто-нибудь отберет продукты. Помню, там были орехи и урюк. Мы стали все это собирать, а люди, которые шли мимо, окружили нас кольцом - на всякий случай, чтобы никто не отнял, и ждали, когда мы все соберем. Тетя Ира дала нам по нескольку орешков и по урючинке и просила никому об этом не говорить, иначе ее расстреляют. Был мальчик в детдоме, Валя Уразов, - его мама работала в исполкоме. У Гали Матвеевой мама работала в столовой детдома. Няни, поварихи жили где-то рядом, на Васильевском. У тети Саши, поварихи, в детдоме было два сына. У поварихи тети Дуси семьи не было.
Нам повезло с детским домом - здесь работали интеллигентные люди - директор Нина Георгиевна Горбунова, завуч Ирина Константиновна Мерц, воспитатель Ольга Ивановна Мерц. Иногда мы ходили в гости к Ольге Ивановне на Петроградскую сторону; муж ее тети был известный ленинградский поэт Николай Тихонов, и в ее доме мы не раз видели поэтов Михаила Дудина, Александра Прокофьева, Георгия Суворова. И они приходили к нам.
Однажды к нам пришли иностранные корреспонденты и фотографировали детей.
Я хорошо помню наших шефов - моряков бронепоезда "Балтиец". У меня был "братишка" Георгий Сергеев. Мы переписывались, он поздравлял меня с праздниками, к Новому году прислал мне двести рублей (на эти деньги я купила что-то из одежды). Он называл меня своей маленькой сестренкой, а когда приезжал в детский дом, носил меня на руках. У меня до сих пор хранятся все его письма, открытки и фотография, которую он мне подарил.
Когда была прорвана блокада, люди на улицах плакали, смеялись, обнимались, было много военных, на Неве стояли большие корабли, и моряки кричали: "Слава Сталину и Жукову!"
После детдома я жила в крохотной комнатке и долго не могла поменяться - три раза менялась, пока наконец не получила отдельную квартиру.
